— Кончили мы его, ну то есть убили своим чемоданом.
Бабкины крупные навыкате глаза еще больше округлились и забегали кругами словно безумные, ища какой-нибудь опоры и защиты в окружающей среде. В них читались страх и растерянность.
Наконец она, до конца осознав услышанные слова деда, дрожащим от страха голосом спросила:
— Почему это мы его убили?! Это поезд виноват, то есть паровоз, с него и спрос. А мы здесь при чем? Не надо было так дергать, — помахала она, угрожая, кулаком. — Ишь что удумал, мы тут совсем не виноваты.
Дед поднял на нее недоуменный взгляд и застыл, не зная, что ответить.
— Что, мы сами, что ли, его тюкнули? На нас греха нет, — продолжала распаляясь тараторить бабка, быстро крестясь. — Свят, свят. Спаси нас, Господи, и сохрани!
— Тихо ты, старая, тихо, — пытаясь успокоить ее, цыкнул на старуху дед. — Они, видишь ли, — кивнув головой куда-то в сторону, заговорщическим тоном пробормотал он, — разбираться не станут. Они, эти ребятки-фронтовики, — продолжал он, — вернутся сейчас со своих гулей, по вытаскивают начищенные блестящие пистолетики и спросят.
Да-да, спросят, правда, только для приличия. Я-то их зна-а-ю. Я такое уже имел в своей жизни — в Гражданскую.
— А чего спросят-то? — придвинувшись вплотную к деду, приготовилась слушать она.
— Чего спросят, говоришь? А спросят у тебя вот о чем! Кто виноват в смерти их товарища? А точнее: кто так подло убил их фронтового друга? Какой это подлец поднял руку на их однополчанина?
И поведут вокруг себя пистолетами, отыскивая виноватых. А сидящие рядом в купе пассажиры, я это тоже точно знаю, сразу оживятся и услужливо пояснят, что это, мол, эти недотепы, дед да баба, убили его, сердешного. И дед, наклонившись над самым ухом своей старухи, покосился через плечо украдкой на попутчиков, сидящих в соседнем купе, и, перейдя уже на еле различимый шепот, подытожил:
— На этом-то наша с тобой жизнь, а вместе с ней и мучения, я тебе поясню, закончатся.
После этих слов его глаза налились кровью и торжественная слезинка начала ярко поблескивать, отражая свет, врывающийся через окна выгона.
— Порешат нас здесь, ой, порешат, без суда и следствия, я тебе точно говорю, — убеждал он старуху. — Выведут нас в тамбур да порешат, по законам, так сказать, военного времени. И поминай, как звали.
— Ну да?! — ужаснулась старуха. — Да ты что, нежели так можно, так за здорово живешь лишать жизни людей? Свят, свят, - опять быстро крестилась бабка. — Сохрани и огради нас, — проговорила она скороговоркой и стала еще пуще креститься, тараща при этом глаза на пассажиров, словно пыталась узнать у них, правда ли они поступят так безбожно и безжалостно, как только что обрисовал ее дед.
— Запричитала, Бог тебе здесь не помощник, — прошипел дед. — Говорил же тебе, — все больше раздражаясь и распаляясь, начал стращать дед старую, — говорил, не бери столько вещей, беду накличешь. Как в воду смотрел. Вот тебе крест, — несколько раз вторя бабке перекрестился старик. — Так оно и вышло. Он посмотрел на бабку и, передразнивая ее, со злостью добавил:
— А ей же все надо. А вот теперь-то что? Может, теперь все это тебе и не понадобится. И добро твое пропадет. Во как… — довольный тем, какое впечатление произвели его слова на старуху, дед ехидно хихикнул.
— Самим нужно кумекать, — через несколько минут продолжил он. — На Бога надейся, а сам не плошай, как говорится. И немного подумав, крякнул и добавил:
— Что же теперь делать? Что?! Просто ума не приложу.
Так, — пробурчал он, наконец найдя, как ему показалось, спасительную и здравую мысль, — давай вытащим его незаметно в тамбур да выбросим из вагона. А там уж как Бог положит.
— Да ты что?! Грех же это, в уме ли ты? Иль тронулся, того, с горя-то? – замысловато, словно ввинчивая невидимую лампочку, вертела в воздухе рукой бабка.
— В уме, в уме. Стоит нам еще немного повременить, потянуть времечко, то, я думаю, с богом с глазу на глаз мы с тобой уже сегодня говорить будем. Да грехи замаливать.
Все, что ли, грехи свои помнишь? — спросил он, хитро поглядывая на бабку. Но увидев ее ошарашенный и отрешенный вид, не дождавшись ответа он, чуть не прыснув со смеху, затих.
Старуха, гоняя какие-то неведомые никому, родившиеся от страха в ее голове мысли, глубокомысленно молчала, дед тоже тихо сидел и сопел, хитро поглаживая сухощавой рукой сивую козью бородку, но уже через мгновение вдруг решительно скомандовал:
— Давай быстрей шевелись, двигай своими копытами. Не то нам с тобой конец придет. А я еще и после войны пожить хочу. Уж больно хочется на эту жизнь хоть одним глазком взглянуть. А через тебя можно эту жизнь-то и не увидеть. Пошли.
Сказано — сделано. Вытащили они его в тамбур, открыли дверь, перекрестились и избавились от улики. Прикрыли дверь, оглянулись по сторонам, словно грабители, и быстрым, насколько это было возможно в их возрасте, шагом вернулись в купе. Усевшись поудобнее, принялись, как ни в чем не бывало, пялиться в пробегающие мимо деревья и постройки.