— Что?! — угрожающе прорычал дед. — Не полезешь, убьем тебя и останешься здесь лежать вместе с ними, — кивнул в сторону могил он.
— Уловил, о чем тебе толкуют? Или от страха мозги у тебя отсохли? — пояснила старуха скрипучим голоском.
— Уловил, — понимая, что попал в безвыходную ситуацию, — прошептал я, — хорошо, полезу.
— Вот так бы давно, — повеселела от этих моих слов старуха.
После чего дед обмотал меня веревкой и медленно начал опускать в склеп, я коснулся пола, веревка ослабла. Я, отвязав ее, освободил конец. Было ужасно темно и страшно в могиле рядом с мертвым человеком, похороненным, видимо, только сегодня. Дед через мгновение спустил на веревке зажженную керосиновую лампу и сумку с инструментом и сипло-хриплым голосом пробурчал:
— Снимай с него все украшения, вытаскивай пассатижами зубы и подавай сюда, — эхом в могиле отозвался его голос.
Склеп осветился слабым светом керосиновой лампы, огни от нее слегка подрагивали на стенах, выложенных белым камнем. Присмотревшись, я понял, что нахожусь рядом с гробом, где покоился с миром, как заметила старуха, новопреставленный. Помещение было довольно вместительное, в нем одновременно можно было разместить при желании шесть-семь гробов. Посередине склепа была установлена подставка из дерева, на которой и стоял гроб с покойником, по краям вдоль всех стен тянулись лавки, прикрепленные к стенке в два яруса, на них находились истлевшие останки давно умерших родственников покойного. Этот новый, по всему, находился здесь в привилегированном положении, в дубовом добротном гробу с массивной крышкой. Гроб в свете керосиновой лампы наводил леденящий ужас на меня. Глубокие огромные тени двигались в свете разгоревшейся лампы. Временами мне казалось, что вот-вот выскочат из-за угла и усядутся на полке маленькие мерзкие чертенята и, состроив безумно-безобразные рожицы, погонят меня из склепа. Или, наоборот, утянут к своей чертовой бабушке, посадят в котел с кипящим маслом, и мои мытарства продолжатся — навечно. Но делать было нечего, я попытался подавить в себе страх и отогнать от себя всякие мысли. Наконец я немного успокоился и принялся за адову работу. Но руки и ноги все равно слушались плохо. Оцепенение, охватившее с самого начала, отступало медленно.
— Ну что там? — рявкнул старик.
Его окрик подействовал на меня отрезвляюще. Я принялся за работу… С большим трудом приподнял массивную крышку, начал собирать все украшения и ценные вещи, что были положены рядом с трупом. Кольца поддавались с трудом, но страх за свою жизнь подгонял и помогал мне. А под конец под окрики старика я пытался вынимать пассатижами изо рта золотые зубы, они поддавались с огромным трудом. Вытащив половину всех золотых зубов, я сложил добытое мною в сумку, привязал ее к веревке, дернул за нее два раза и крикнул:
— Тяни!
Старик, получив добычу, приказал привязать и передать наверх весь инструмент, что я быстро исполнил. Он похвалил меня за работу:
— Молодец, вот видишь, ничего страшного, а ты боялся. Бояться надо было не тогда, а вот сейчас, ну привет, — и с этими словами он захлопнул с шумом крышку могилы.
Вначале я не понял, что произошло. Почему вдруг захлопнулась крышка? А как же я выберусь наружу? Мучился я вопросом. А когда я сообразил, что эти два «добродушных» старикашки похоронили меня здесь заживо, то начал неистово кричать, угрожать, скулить и плакать, молиться, наконец, но все было тщетно. Повозка старика уже катила после разбоя и, по сути, совершенного убийства невинного человека, к своему дому. Постепенно кислорода в склепе становилось все меньше и меньше, я начал задыхаться и приготовился к самому худшему — к своей смерти. После отъезда стариков прошло, по моим ощущениям, не менее двух часов. Я, наконец, обреченно сел на землю в уголке подальше от покойника и стал ожидать своего конца. Вдруг крышка склепа заскрипела и начала медленно открываться. «Сжалились, сволочи», —мелькнула мысль у меня в голове.
Но ни голоса старика, ни голоса старухи я не услышал, а лишь слова молодых мужчин.
Я благоразумно притаился и решил не обнаруживать себя ничем до поры до времени.
В склеп медленно стали опускаться чьи-то ноги. Хорошо, подумалось мне, пусть немного пониже опустят. Когда я понял, что могу крепко ухватиться за спасительные конечности, не раздумывая, в одно мгновение, что было силы, вцепился за них крепкой, железной хваткой. Теперь уже ничто и никто не могло заставить меня разжать пальцы. Крик, изданный мальчишкой, который, как выяснилось впоследствии, был почти моим ровесником, оказался настолько внезапен, настолько оглушителен, что я чуть было со страха не потерял сознание. Он продолжал орать так, что его крик был похож на рев озверевшего чудища, он вопил истошно и протяжно, оглушая всю окрестность; испуганные лошади, стоящие возле ворот кладбища, вырвавшись с привязи, понеслись куда-то вдаль и угомонились только далеко за деревней на краю поля. В селе, вблизи стоящих домах, отчаянно и истошно залаяли сразу все собаки, половина людей, проснувшись, соскочила в ужасе со своих кроватей, думая, что пришло время второго пришествия, малые дети завизжали в страхе, а их матери еще долго не могли успокоить своих чад. Куры закудахтали, овцы заблеяли, коровы замычали, гуси в страхе пытались улететь в теплые края. От неожиданности и ужаса участники тихого проникновения в гробницу рванули вверх мальчонку с такой силой и мощью, что одним махом вытянули и меня вместе с парнем. Участники действа оторопели, не зная, что им дальше предпринять и что делать. Отчего стали молиться сразу всем богам, они были готовы в этот момент прибегнуть к помощи и самого дьявола, если б это было бы возможно.
Минут десять возле могилы больше ничего не происходило, я сидел и думал о жутком происшествии и о своей незадачливой судьбе. Теперь мне еще надо было как-то внятно объяснить этим людям, которые почему-то было одеты в милицейскую форму, каким образом я очутился в столь поздний час вместе с покойником. Время на раздумье у меня, славу бога, было достаточно. Поскольку оцепенение у этой компании прошло, но не сразу, а минут через пятнадцать, я сидел тихо и ожидал развязки. Когда милиционеры пришли в себя, они стали дрожащим и все еще неровным голосом задавать мне всякие вопросы. Выяснив все, что им было необходимо, один из них строго спросил:
— Можешь показать дорогу к дому, где живут эти нелюди?
— Да, — твердо ответил я.
— Хорошо, — сказал старший, — тогда сейчас и поедем.
Пока длился этот импровизированный допрос, подоспело подкрепление, человек 15-20 конных милиционеров. Мы двинулись по ночной дороге к моим «благодетелям». Что было дальше, я помню плохо, была стрельба, взлом дома, арест стариков, огромное количество сундуков с украшениями и золотом. Ценные вещи вытаскивали из подвала дома и складывали прямо во дворе. На это ушло часа два или три, не меньше. Все их богатство, многократно политое людской кровью и обильными горькими слезами, добытое варварским, невообразимым нелюдским способом, теперь стояло молчаливым памятником тем ужасам, происходившим много лет в этих окрестностях. Вот и верь людям, с виду добродушным божьим одуванчикам, а на поверку — отъявленное жулье. Только на следующий день я обнаружил, что моя голова, не голова, конечно, а волосы на ней, покрылась сединой, за один день из черноволосого мальчика я превратился в седовласого и сразу как-то повзрослевшего юношу. Мне выдали за оказание помощи в поимке особо опасных преступников два мешка муки, мешок картошки и немного денег, на которые, правда, нельзя было ничего купить. Доставили меня в мою деревню с шиком седого, но богатого, на легковой машине. Оказывается, этого деда со старухой давно искали, а мои мытарства помогли обезвредить банду. Они, как мне объяснили позже милиционеры, занимались своим ремеслом много лет и грабили не только гробницы, но и склады, магазины и творили много других темных дел.
Вот как бывает в жизни. Хотя, я так и не понял до сих пор, что делали милиционеры в тот день на кладбище, какие там следственные эксперименты они проводили, а может, и сами захотели поживиться, да наткнулись на меня? Но чем бы они там не занимались, я был благодарен им и судьбе, за то, что освободили из леденящего плена и спасли мне жизнь.
Витька слушал этот рассказ, затаив дыхание, и не проронил ни слова ни во время рассказа, ни после него.