— Что?
— Нет, не сожалею. Это была моя работа, я этим кормился. Какие нахер сожаления?
— Но Гриша... не гриб, — не унимался юный моралист. — Он говорил с вами, он был вам симпатичен, вы до сих пор помните, как звали его ручную крысу. Я понимаю, почему вы его убили, но как вы не сожалеете об этом... Нет, не в смысле того, чтобы вернуться в тот день и поступить иначе, но хотя бы какое-то... не знаю, чувство утраты, что ли. Нет?
— Я знал его меньше суток, пацан. Он был мне симпатичен — это правда. Но отнюдь не был дорог. А знаешь, кто был мне по-настоящему дорог, ради кого я готов был башкой рискнуть?
— Такой человек существовал?
— Ага. Именно этот человек и снёс мне ту самую башку.
— За что?
— Ну, возможно, у неё и была причина. Знаешь, эти женщины, запомнят какую-нибудь хуйню, о которой ты спустя пять минут забыл, и мусолят её пока планом мести не разродятся.
— Вас убила женщина, — не сдержал Волдо мерзкую ухмылку.
— Твоё ехидство неуместно. Она много кого убила, я сам её учил.
— И всё же. Должно быть, вы не слишком-то хорошо разбираетесь в людях, раз приняли смерть от самого близкого человека.
— Прямо как твой отчим, да? — решил я ответить на обидный укол взаимностью.
— Олаф вряд ли считал меня близким человеком, — проявил Волдо похвальную выдержку. — Думаю, уйди я, он заметил бы вначале отсутствие выпивки, потом — жратвы, и уж только после этого — своего ненаглядного пасынка.
— А мать?
— Что мать?
— С ней вы были близки?
— Да, были. Я задушил её подушкой, из сострадания, поддавшись на уговоры. Нет, я не сожалею о содеянном. Но всё равно чувствую вину. Об этом вы хотели спросить? Уверен, что об этом. Не надо. Не старайтесь доказать, что между нами много общего. Это неправда. Я с вами лишь потому, что вы меня вынудили. Вы подстроили всё так, чтобы у меня не осталось выбора. И, — развёл Волдо руками, — я это принимаю. Но не пытайтесь залезть мне в душу и что-то там изменить.
Ого. Такой тирады я не ожидал.
— Ладно, понял. Я, в общем-то, и не собирался...
— Хватит, — поднялся Волдо с табуретки, неодобрительно качая головой. — Пойду... Пойду Красавчика покормлю.
— А ну стой.
— Что ещё? — замер он возле двери, недовольный моим повелительным тоном.
— Ты не слышишь?
— Не слышу чего?
Это был топот, лошадиный. Башка раскалывалась от яда, и остальные чувства притупляла боль, но и их остатков мне хватило, чтобы различить ритмичные удары восьми копыт по земле.
— Всадники. Ствол сюда! Ай, блядь! Мечи мне, живо!
Топот быстро приближался.
Борясь с тремором и дикой мигренью, я выбрался из койки и прижался к стене у двери.
— Эй, — окликнул я замешкавшегося Волдо, — брысь от окна. Под стол лезь. Если что прилетит — опрокинь его набок.
— А что может прилететь? — осведомился тот, уже сидя в своём укрытии.
— Эфка, РГО, хуй знает, магическая бомба из радуги. Если не сдержу их — беги в лес.
— А если это тот человек, о котором говорил Сезар?
— Но их двое. Он говорил про двоих?
— Нет.
Топот остановился метрах в двадцати от хижины и сменился испуганным ржанием.
— Прочь! Прочь, тварь! — донеслось снаружи, и этот голос показался мне знакомым. — Пресвятая Амиранта!!! Нет!!!
К тому моменту, как я, трясясь и шатаясь, выскочил на улицу, Красавчик успел стащить одного из всадников с лошади и сейчас трепал его уже бездыханное тело. Это можно было понять по рукам и ногам, болтающимся как у гуттаперчевой куклы, когда зубастое исчадие трясло башкой с крепко-накрепко сжатыми челюстями.
Тьерри Живоглот отчаянно боролся с лошадью, норовящей скинуть с себя лишний и мешающий бегству груз.
— Красавчик, брось! Уйди! — заорал я, стараясь уберечь уцелевшего связного от перелома шейных позвонков.
Расстроенный прерванным развлечением питомец разжал челюсти и нехотя удалился в чащу, что благотворно сказалось на ментальном здоровье кобылы и физическом самочувствии её седока.
— Шогун тебя подери!!! — совладал, наконец, Живоглот с перепуганной лошадью. — Откуда взялась эта тварь?!
— Что? А, ты про зверушку? Не обращай внимания, он просто играет.
— Чего?!
— Мы не ждали двоих. Сезар обещал прислать человека, а не людей. Извини за неудобства. Ты заходи, не стесняйся.