от остальных волос и цветом, и шелковистостью.
Женщина сошла на землю и повернулась к дому, и тут кроличье лицо, густо
обсыпанное пудрой, почему-то показалось Скарлетт знакомым.
– Да ведь это же Эмми Слэттери! – от изумления произнесла она вслух.
– Да, мэм, она самая, – отозвалась Эмми и, вздернув голову, широко осклабившись, направилась к крыльцу.
Эмми Слэттери! Грязная, нечесаная потаскушка, незаконнорожденного ребенка
которой крестила Эллин, – Эмми, заразившая Эллин тифом! И эта разряженная, вульгарная, мерзкая девка, белая рвань, поднимается сейчас по ступеням Тары с
таким видом и с такой улыбочкой, точно тут ей и место… Скарлетт вспомнила
Эллин, и чувства нахлынули, затопив пустоту, образовавшуюся было в ее душе, – ею
овладела такая смертоносная ярость, что она затряслась, как в приступе малярии.
– Сойди сейчас же со ступеней, ты, дрянь! – закричала она. – Убирайся с нашей
земли! Вон отсюда!
У Эмми отвисла челюсть, и она взглянула на Джонаса. Тот шагнул, насупившись, стараясь держаться с достоинством, несмотря на закипавший гнев.
– Вы не должны так говорить с моей женой, – сказал он.
– Женой?! – повторила Скарлетт и разразилась презрительным смехом, резавшим
точно нож. – Тебе давно пора было на ней жениться. А кто крестил остальных твоих
выродков после того, как ты убила мою мать?
– О! – воскликнула Эмми, повернулась и, сбежав со ступеней, кинулась к коляске, но Джонас резко схватил ее за руку и задержал.
– Мы сюда приехали с визитом – с дружеским визитом, – прошипел он. – А также
потолковать об одном небольшом дельце со старыми друзьями…
– Друзьями? – Это прозвучало как удар хлыста. – Да разве мы когда-нибудь
дружили с такими, как ты? Слэттери жили нашими благодеяниями и отблагодарили
нас за это, убив мою мать, а ты… ты… папа выгнал тебя потому, что ты сделал Эмми
ребенка, ты прекрасно это знаешь. Друзья?! Убирайся отсюда, пока я не позвала
мистера Бентина и мистера Уилкса.
Тут Эмми вырвалась из рук мужа, кинулась к коляске и мигом залезла в нее –
мелькнули лишь лакированные сапожки с ярко-красной оторочкой и красными
штрипками.
Теперь и Джонас, подобно Скарлетт, весь затрясся от ярости, и его желтоватое
лицо побагровело, как зоб у рассерженного индюка.
– Все важничаете, все зазнаетесь, да? Только я ведь все про вас знаю. Знаю, что у
вас и башмаков-то крепких нет – думаю, что отец ваш спятил…
– Убирайся вон!
– Ничего, долго вы так не попоете. Я же знаю, что вы на мели. Вы и налог-то
заплатить не можете. Я приехал с предложением купить ваше поместье – с хорошим
предложением. Уж: больно Эмми охота поселиться тут. А теперь – черта с два: я вам
цента за него не дам! И кичитесь своими ирландскими кровями сколько хотите – все
равно узнаете, кто нынче правит, когда продадут вас с молотка за неуплату налогов.
А я куплю это поместье со всеми причиндалами – со всей мебелью и всем, что в доме
есть, – и буду тут жить.
Так, значит, это Джонас Уилкерсон зарится на Тару – Джонас и Эмми, которые, видно, решили, что поквитаются за прошлые обиды, поселившись в том доме, где
эти обиды были им нанесены. От ярости нервы Скарлетт напряглись словно
натянутая струна – как в тот день, когда она нацелилась из пистолета в бородатое
лицо янки и выстрелила. Вот сейчас бы ей этот пистолет в руки.
– Я разберу дом по камушку, все сожгу, а землю – акр за акром – засыплю солью, прежде чем вы переступите этот порог! – выкрикнула она. – Вы слышали: убирайтесь вон! Убирайтесь!
Джонас ненавидящими глазами смотрел на нее, хотел было что-то сказать, затем
повернулся и направился к коляске. Он сел рядом со своей всхлипывающей женой и
стегнул лошадь. Скарлетт неудержимо Захотелось плюнуть им вслед. И она плюнула.
Она понимала, что это вульгарная, детская выходка, зато ей стало легче. Жаль, что
она не плюнула раньше, чтоб они видели.
Эти проклятые выродки, подпевающие неграм, смеют приезжать сюда и
издеваться над ее бедностью! Да ведь этот пес вовсе и не собирался предлагать ей
деньги за Тару. Это был только предлог, чтобы покрасоваться перед ней вместе со
своей Эмми. Грязные подлипалы, вшивая белая голытьба, а еще смеют бахвалиться, что будут жить в Таре!
И тут вдруг ужас обуял ее, и всю ярость как рукой сняло. Мать пресвятая
богородица! Конечно же, они приедут и поселятся здесь. И ей не помещать им: они