лохмотьях, собирает хлопок и даже помогла мне убить человека – ничто не в силах
ее изменить. Такой она навеки останется – застенчивой, благовоспитанной миссис
Уилкс, идеальной леди! И пусть Эшли видел смерть, и воевал, и был ранен, и сидел в
тюрьме, и вернулся в разоренный дом – он останется тем же джентльменом, каким
был, когда владел Двенадцатью Дубами. Вот Уилл – тот другой. Он знает, что такое
жизнь на самом деле, но Уиллу и терять-то было особенно нечего. Ну, а что до
Сьюлин и Кэррин – они считают, что все это временно. Они не меняются, не
приспосабливаются к новым условиям жизни, потому что думают: это скоро
пройдет. Они считают, что господь бог сотворит чудо – для их и только их блага. Ну, а никаких чудес не будет. Если кто и сотворит здесь чудо, так это я, когда окручу
Ретта Батлера… А они не изменятся. Возможно, они и не могут измениться. Я –
единственная, кто здесь изменился… да и я не изменилась бы, если б жизнь не
заставила».
Наконец Мамушка выставила мужчин из столовой и закрыла за ними дверь, чтобы можно было начать примерку. Порк повел Джералда наверх спать, а Эшли с
Уиллом остались одни при свете ламп в парадной гостиной. Некоторое время оба
молчали – Уилл лишь безмятежно жевал табак, словно животное – жвачку. Однако
лицо его было отнюдь не безмятежным.
– Эта поездка в Атланту, – негромко произнес он наконец, – не нравится мне она.
Совсем не нравится.
Эшли бросил на него быстрый взгляд и тут же отвел глаза; он ничего не сказал –
лишь подумал: не возникло ли у Уилла того же страшного подозрения, какое мучило
его. Да нет, не может быть. Уилл же не знает, что произошло днем во фруктовом саду
и до какого отчаяния дошла Скарлетт. Не мог Уилл заметить и того, как изменилось
лицо Мамушки при упоминании о Ретте Батлере, да и вообще Уилл ничего не знает
ни про деньги Ретта, ни про то, какая у него скверная репутация. Во всяком случае, Эшли казалось, что Уилл не может этого знать; правда, с тех пор как Эшли поселился
в Таре, он заметил, что и Уилл и Мамушка знают много такого, о чем никто им не
говорил, – они просто чувствуют, когда и что происходит. А в воздухе сейчас было
что-то зловещее – какая именно беда нависла над ними, Эшли не знал, но понимал, что спасти от нее Скарлетт он не в силах. Взгляды их за весь этот вечер ни разу не
встретились, однако ее жесткая бурлящая веселость пугала его. Терзавшее его
подозрение было слишком ужасно – он не мог даже высказать его вслух. Не имеет он
права так ее оскорбить – спросив напрямик. Он крепко сжал кулаки. Нет у него
такого права: сегодня днем он утратил все права на нее, навсегда. И теперь уже не в
состоянии ей помочь. Да и никто не в состоянии. Тут он подумал о Мамушке, о том, с
какой мрачной решимостью она резала бархатные портьеры, и на душе у него стало
чуть легче. Мамушка уж позаботится о Скарлетт, независимо от того, хочет этого
Скарлетт или нет.
«А виноват во всем я, – в отчаянии подумал он. – Я толкнул ее на это».
Он вспомнил, как она, распрямив плечи, уходила от него из фруктового сада, вспомнил, как упрямо была вскинута ее голова. И всем сердцем потянулся к ней, раздираемый сознанием своей беспомощности, снедаемый восхищением перед нею.
Он знал, что в ее словаре нет такого выражения: «бесстрашный воитель», – знал, что
она непонимающе посмотрела бы на него, если бы он сказал, что не встречал более
бесстрашного воителя. Знал Эшли и то, что сказки он ей, как много в ее поступках
истинного бесстрашия, она бы его не поняла. Он знал, что она умеет смотреть жизни
в лицо, упорно борется, преодолевая встающие на пути препятствия, штурмует их
решительно, не думая о возможности поражения, и продолжает бороться, даже
когда поражения не избежать.
Но за эти четыре года он встречал и других людей, которые отказывались
признать поражение, – людей, весело шедших навстречу собственной гибели, ибо
это были бесстрашные люди. И, однако, они тоже терпели поражение.
И сейчас, глядя на Уилла, сидевшего напротив него в полутемной гостиной, Эшли
думал, что действительно никогда еще не встречал человека более отважного, чем
Скарлетт О'Хара, решившая завоевать мир с помощью платья из бархатных портьер
своей матери и перьев, выдранных из петушиного хвоста.