вывесках, – это были люди новые: неотесанные грубые мужчины, безвкусно одетые
женщины. И черным-черно от негров – они стояли без дела, подпирая стены, или
сидели на краю тротуара, глядя на проезжавшие мимо коляски с наивным
любопытством детей, впервые попавших в цирк.
Вот они, наши вольные ниггеры, – фыркнула Мамушка. – Понаехали из деревень –
должно, в жизни и коляски-то не видали. А уж до чего рожи нахальные.
И в самом деле нахальные, подумала Скарлетт, ибо они беззастенчиво
разглядывали ее; впрочем, она тотчас забыла о них, вновь потрясенная обилием
синих мундиров. Город был полон солдат-янки: пешие, верхами, в армейских
фургонах, они были всюду – слонялись без дел; по улицам, выходили пошатываясь
из салунов.
«Никогда я не привыкну к их виду, – подумала Скарлетт, сжимая кулаки. –
Никогда!» И бросила через плечо:
– Поторопись-ка, Мамушка, давай выбираться из толпы.
– Вот только уберу с дороги это черное отродье, – громко заявила Мамушка и так
замахнулась саквояжем на чернокожего паренька, лениво вышагивавшего перед
ней, что он отскочил в сторону. – Не нравится мне этот город, мисс Скарлетт.
Слишком в нем много янки и всякой вольной шушеры.
– Конечно, приятнее, где нет такой толпы. Вот пройдем Пять Углов, сразу лучше
станет.
Они осторожно перебрались по скользким камням, специально брошенным для
пешеходов, через грязную Декейтерскую улицу и двинулись дальше по Персиковой –
здесь народу было уже гораздо меньше. Вот они поравнялись с часовней Уэсли, возле которой Скарлетт, задыхаясь, остановилась в тот день в 1864 году, когда
бежала за доктором Мидом, – она взглянула на часовню и рассмеялась, громко, отрывисто, невесело. Острые, много повидавшие глаза Мамушки вопросительно, с
подозрением посмотрели на нее, но старуха так и не сумела удовлетворить свое
любопытство. А Скарлетт вспомнила, как она боялась, и презирала себя сейчас за
это. Страх прижимал ее тогда к земле, он разъедал ей внутренности: она была в
ужасе от этих янки, в ужасе от предстоящего рождения Бо. Сейчас она лишь
дивилась тому, что была до такой степени напугана – напугана, как дитя громким
шумом. Каким же она была младенцем, если думала, что янки, пожар, разгром Юга –
самое страшное, что ей придется пережить! Какая это чепуха по сравнению со
смертью Эллин и провалами в памяти Джералда, по сравнению с голодом и холодом, с тяжелой работой и вечным кошмаром неуверенности в завтрашнем дне. Как
просто казалось ей сейчас проявить мужество перед лицом армии завоевателей и
как трудно противостоять опасности, угрожающей Таре! Нет, ничто ей больше не
страшно – ничто, кроме нищеты.
На Персиковой улице появилась закрытая карета, и Скарлетт стремительно
шагнула к краю тротуара, чтобы взглянуть, кто едет, ибо до дома тети Питти все еще
оставалось несколько кварталов. Карета поравнялась с ними, и они с Мамушкой уже
наклонились вперед, а Скарлетт, изобразив на лице улыбку, готова была окликнуть
возницу, как вдруг в окне показалась голова – огненно-рыжая голова в прелестной
меховой шапочке. Обе женщины мгновенно узнали друг друга, и Скарлетт поспешно
шагнула назад. Она успела заметить, как, раздув ноздри, презрительно фыркнула
Красотка Уотлинг, прежде чем исчезнуть за занавесками. Любопытно, что первым
знакомым лицом, которое увидела Скарлетт, было лицо Красотки.
– Это еще кто такая? – подозрительно спросила Мамушка. – Она вас знает, а не
поклонилась. Вот уж отродясь не видела, чтоб у человека были такие волосы. Даже у
Тарлтонов и то не такие. Похоже… ну, прямо будто крашеные!
– Они и есть крашеные, – отрезала Скарлетт и пошла быстрее.
– И вы знаетесь с крашеной женщиной? Да кто она такая, спрашиваю я вас.
– Падшая женщина, – коротко пояснила Скарлетт, – и я даю тебе слово, что не
знакома с ней, так что перестань мне докучать.
– Господи Иисусе! – ахнула Мамушка и, разинув рот, с жадным любопытством
уставилась вслед карете. Она не видела ни одной падшей женщины с тех пор, как
уехала с Эллин из Саванны, – а было это более двадцати лет назад, – и сейчас очень
жалела, что не пригляделась повнимательнее к Красотке.
– Ишь ведь как хорошо одета-то, и карета-то какая хорошая, и кучер есть, –
пробормотала Мамушка. – О чем это господь-то наш думает: всякие дурные
женщины живут себе припеваючи, а мы, люди праведные, ходим голодные да босые.