озадачивало ее. Она сидела и наблюдала за ними и чувствовала себя среди них
чужой – совсем чужой и одинокой, словно явилась сюда с другой планеты, говорила
на непонятном им языке и не понимала их языка. И тут у нее мелькнула мысль, что
такое же чувство испытывала она, когда бывала с Эшли. С ним и с людьми его типа, –
а ведь именно они заполняли ее мир, – Скарлетт чувствовала себя как бы вне
пределов знакомого и понятного.
Их лица почти не изменились, их манеры не изменились совсем, и все же у нее
было такое ощущение, что только это и осталось от ее старых друзей.
Неподвластное возрасту достоинство, неподвластная времени галантность – все это
по-прежнему было при них и будет с ними до конца дней, но, кроме того, они будут
нести до могилы еще и вечную горечь-горечь слишком глубокую, чтобы описать ее
словами. Это были вежливые, пылкие, усталые люди, которые потерпели поражение, но не желали этого признавать, – люди, которых подкосила жизнь, а они упрямо
продолжали стоять. Они были раздавлены и беспомощны, эти обитатели
покоренных провинций, они смотрели на свой край, который так любили, и видели, как топчет его враг, как всякие проходимцы превращают закон в посмешище, как
бывшие рабы посягают на их благополучие, как мужчин лишают всех прав, а
женщин оскорбляют. При этом они не забывали о могилах своих близких.
Все в их мире переменилось – все, кроме старого стиля жизни. Старые обычаи
сохранились – должны сохраниться, ибо это все, что у них осталось. И они крепко
держались того, что лучше всего умели и больше всего любили в былые дни, – эта
неспешность манер, изысканная галантность, милая непринужденность в общении, а главное – забота мужчин о женщинах. Следуя традициям, в которых они
воспитывались, мужчины вели себя галантно и мягко, им почти удавалось создать
вокруг своих женщин такую атмосферу, которая отгораживала их от всего жестокого
и непотребного для женских глаз. Вот уж это верх глупости, думала Скарлетт: ведь
почти не осталось ничего такого, чего женщины, даже наиболее оберегаемые, не
увидели бы и не узнали за последние пять лет. Они ухаживали за ранеными, закрывали глаза покойникам, пережили войну, поджары, разрушения, познали
страх, бегство, голод.
Но чего бы ни видели их глаза и каким бы тяжким трудом ни были заняты их
руки, они оставались леди и джентльменами, коронованными особами в изгнании, –
исполненные горечи, холодно безучастные, нелюбопытные, добрые друг к другу,
твердые как алмаз и такие же блестящие и хрупкие, как хрустальные подвески
разбитой люстры у них над головой. Былые времена безвозвратно ушли, а эти люди
будут по-прежнему жить согласно своим обычаям – так, словно ничего не
изменилось, – очаровательно медлительные, твердо уверенные, что не надо спешить
и, подобно янки, устраивать свалку из-за лишнего гроша, твердо решившие не
расставаться со старыми привычками.
Да, Скарлетт знала, что и она сильно изменилась. Иначе не могла бы она жить так, как жила после своего бегства из Атланты; иначе не обдумывала бы сейчас тот шаг, который так отчаянно надеялась совершить. Но и твердость была иной, чем у них, а
в чем разница, она сказать не могла. Возможно, в том, что не было такого поступка, который она не могла бы совершить, тогда как у этих людей очень много было
такого, чего они ни при каких условиях совершить не могли бы. Возможно, дело в
том, что они уже утратили всякую надежду, но продолжали улыбаться жизни и
скользили по ней, склонив голову в грациозном поклоне. А Скарлетт так не могла.
Она не могла повернуться к жизни спиной. Она должна жить, а жизнь оказалась
такой жестокой, такой враждебной, что нечего было и пытаться сгладить все
улыбкой. Скарлетт не замечала в своих друзьях ни их мягкости, ни мужества, ни
несгибаемой гордости. Она видела только глупое чванство, которое позволяло им
наблюдать явления жизни и с улыбкой отворачиваться, чтобы не смотреть правде в
лицо.
Глядя невидящими глазами на танцоров, раскрасневшихся от кадрили, Скарлетт
спрашивала себя: преследуют ли их, как ее, мысли о погибших возлюбленных, об
изувеченных мужьях, о голодных детях, об уплывающих из рук акрах земли, о том, что под родными крышами живут чужие люди? Конечно, преследуют! Она знала
обстоятельства их жизни, быть может, лишь чуть хуже, чем своей собственной. Их
утраты были ее утратами, их тяготы – ее тяготами, их проблемы – те же, что и у нее.