Врет же, врет, но в этом есть и доля правды. Его тело отзывалось на это… хорошо хоть про ремень не сказал, что ему понравилось! Еще немного и я уведу его в комнату и никуда не отпущу! Приходится пугать Гоню, говорить какая я ужасная садистка и строгая домина… А я ведь вовсе не строгая и не ужасная… Кажется, удалось напугать, а сама готова заплакать. Прошу его:
– Запомни меня как твою первую девушку. Пожалуйста, уходи… и иногда вспоминай меня добром.
Уже уходя, он просит разрешения на последний поцелуй. Ой лишнее это, лишнее… Но я и сама не отпущу его без поцелуя. Целую его, будто веду перышком, впитать вкус этих покорных губ, запомнить его… ведь не только я у него первая. Он тоже у меня первый – первый девственник. Я до него никогда еще никого девственности не лишала.
А губы вдруг становятся не покорными, а алчущими, агрессивными. Гоня обнял меня прижал к себе… нет, так мы не расстанемся. Отталкиваю, его кричу:
– Уходи! Немедленно уходи, Игнат! Иначе я тебя отволоку в комнату и вчерашние развлечения в связанном виде покажутся тебе лаской, – а сердце шепчет «Останься, ну останься же! Ничего я тебе не сделаю!»
Уходит… закрываю дверь и оседаю вдоль стенки на пол. Хорошо что никто не видит, как строгая Домина, ужасная Садистка, гроза татами, блистательная Джинни рыдает навзрыд, как маленькая девочка.
Игнат
Прошли дни, но я не могу забыть Джинни. Я все время думаю о ней. Просыпаюсь и засыпаю с мыслью о ней. Вижу ее во снах, да в таких, от которых краснею. Если бы мне раньше приснились такие сны я подумал бы, что схожу с ума… Я ни о чем и ни о ком другом не думаю.
Мне не хватает ее голоса, возможности увидеть ее, ее взгляда, ее смеха, ее рыжих волос, ее прикосновения, ее… шлепка? Ее приказа? Я осознал, что мне необходимы ее ласка, разговор с ней, ее нежность, ее строгость…
А ведь я мог остаться с ней… Я уверен, что ничего сверх ужасного она со мной не сделала бы… Она же добрая и ласковая на самом деле, она же не безумная. Если надо я бы потерпел бы ради нее. Я бы подстроился бы. Я бы сумел. Я же люблю ее. «А что это за любовь, когда любящий не может иногда хоть чем-то пожертвовать?»13 Более того, кое в чем я не верю ей. Я убежден, ничего на порядок более сурового ей не нужно. Может быть, она просто испытывала меня, хотела понять, чем я готов пожертвовать ради нее? Хотела проверить мою смелость… А я трус, трус, трус!
С Лехиной компанией я расстался. Ссориться не стал, просто не стал больше общаться, хотя они и звали. Заявил им, что потерял интерес к их шуткам. «Вы мне ничего не должны и я вам ничего не должен» – заявил им. Они пожали плечами, да и отстали. В конце концов, они же не отмороженные.
Самое обидное, мне не с кем поделиться, не с кем посоветоваться. Ведь Джинни не обычная девушка. Не с мамой же, с папой говорить об этом. Родных братьев и сестер у меня нет, с двоюродными не близок. Друзья? Все друзья в разъезде, рядом только один Саша… я думал с ним поделиться вопросами, да передумал… Я один стишок написал, показал ему, так он сказал, что стихотворение хорошее, но тааак на меня странно посмотрел. Начал хитрые вопросы задавать, мол откуда у меня интерес к такому… Я тут струхнул и сказал, что просто порнухи специфической пересмотрел и не стал расспрашивать его как быть с Джинни. Да и что он может посоветовать? Откуда ему знать? Хотя его Света, конечно, девушка властная.
Ах да…под влиянием произошедшего, я стал писать «странные стихи». Некоторые так себе, например:
И вовсю в тишине его стоны
Раздавались в московской ночи
Разлетались с испугом вороны
Ты тихонько шептала "молчи"
Ты ловила оргазм за оргазмом
Да и он не терялся подлец
Когда ты с каким-то сарказмам
Ему дергала жестко конец
Где-то жались в испуге соседи
Пусть им эта запомнится ночь
Помешать побоялись "беседе"
А под утро он бросился прочь… 14
Но его Саше я не стал читать. Я прочитал ему другое, оно показалось мне возвышенно-романтическим и хотя я и сам толком не понимал его смысл, мне показалось, что оно звучало круто:
Помни вовеки и ныне,
В сладкой истоме дрожа,
Может она не рабыня,