— Там нельзя оставлять машину, — сказал чернокожий швейцар, тот самый, что дежурил накануне.
— Полиция, — произнес Хэнраган, показывая жетон. — Видел вас прошлой ночью.
Билли Тартон кивнул.
— Мне больше нечего вам сказать, — проговорил он.
— Расскажите мне о женщине, которая села в такси перед тем, как я вбежал в дом.
— Я уже говорил другому полицейскому, — со вздохом ответил Тартон. — Я не очень-то хорошо ее рассмотрел. Шляпа у нее была надвинута на брови. Темные очки. Такси ее ждало. Водитель вышел вместе с ней, нес сумки. Она ни слова не сказала.
— Она белая или черная? — спросил Хэнраган.
— Белая, — ответил швейцар. — Возраст не назову, но нестарая. Скорее — молодая. Если что-нибудь еще вспомню, то позвоню, но вспоминать-то больше нечего. Ну совсем нечего. Так что зря вы приехали.
— Я приехал не для того, чтобы разговаривать с вами, — пояснил Хэнраган.
Молния расколола небо.
— Во Флориде такая погода летом почти каждый день, — заметил швейцар. — Я раньше жил в Лейкленде. Думаю туда вернуться.
Хэнраган показал на дверь. Билли Тартон нажал кнопку, и Хэнраган вошел. За ним, задыхаясь, через вращающуюся дверь вбежала промокшая насквозь женщина в спортивном костюме. Ее темные волосы прилипли ко лбу и щекам. Хэнраган направился к лифтам.
Он составил простой план: будет стучаться во все двери и спрашивать всех, с кем они еще не говорили и с кем уже говорили, что он, она или они знают об Эстральде Вальдес. Или о Жюле Ван Бибере. Или о падении Берлинской стены. Спрашивать до тех пор, пока не будет уверен, что больше никто не сможет ему сообщить что-то новое. Он будет спрашивать, потому что, несмотря на полученное после исповеди отпущение грехов, Билл Хэнраган считал себя виновным в смерти Эстральды Вальдес.
Расположившись на переднем сиденье машины, под звуки дождя, барабанившего по крыше, Либерман снял промокшие пиджак, рубашку и галстук, после чего надел синюю фуфайку с белой надписью: УПРАВЛЕНИЕ ПОЛИЦИИ ЧИКАГО. На заднем сиденье Тодд с трудом натягивал на себя серую фуфайку, которая была на полразмера меньше, чем ему надо.
— Хочешь бублик? — спросил Либерман.
— Я не могу есть, — ответил Тодд, протискивая руку в рукав.
— Тогда давай поговорим, пока я ем, — предложил Либерман.
— «Давно уже молчу я, оглушенная ударом этим. Слишком велика беда, чтобы промолвить слово иль задать вопрос»[30], — продекламировал Тодд, откинувшись на сиденье и проведя ладонями по мокрым волосам. Тодд был профессором Северо-Западного университета по сравнительной литературе, а точнее — по греческой трагедии.
— Это из?.. — поинтересовался Либерман, извлекая бублик из пакета, откуда вырвался крепкий мясной запах.
— Эсхил, «Персы», — сообщил Тодд.
— Уверен, что не хочешь бублик? Полбублика?
— Уверен.
— Лучше бублик съесть, чем на ежа сесть, — сказал Эйб. — Так говорил Паподополус. Тоже грек. У него была закусочная около депо, пока он не не укокошил свою подругу кухонным ножом. По правде, он говорил не «бублик», а «булочка», но я имею право на поэтическую вольность, верно?
Тодд молчал. Либерман изучал своего зятя в зеркало заднего вида. Тодду было тридцать пять лет, у него были светло-русые волосы и длинное узкое лицо. На вкус Эйба он был худоват.
— «Свои несчастья я нести согласен; к чему ж взамен простого горя мне нести двойное?»[31] — наконец отозвался Тодд.
— Софокл? — предпринял попытку Либерман.
— Еврипид, «Ифигения в Тавриде», — ответил зять.
— Шутка. — Либерман повернулся, чтобы показать Тодду полбублика. — Ее рассказал Паподополус, когда мы его арестовали. Придумай предложение со словом «Еврипид».
— Эйб… — начал Тодд.
— Еврипид пыхтит — устал, да и в тыкву схлопотал, — произнес Либерман с непроницаемым видом.
Тодд посмотрел на серьезное и грустное лицо своего тестя и застонал. Потом негромко рассмеялся.
— Это ужасно, — сказал он.
— Давай заключим сделку, — предложил Либерман. — Я прекращаю рассказывать истории про Паподополуса, а ты перестаешь цитировать мертвых греков.
— А Паподополус жив?
— Отбывает пожизненное заключение в Джолиете, — сообщил Либерман. — Ты хочешь поговорить сейчас?
— Я не делал этого, — заверил Либермана Тодд. — Да, я разговаривал с Анастасией Холт, даже обедал с ней пару раз. Она изучает Платона, но я никогда не прикасался к ней, никогда…