Из старых тетрадей
Встреча
В самом начале XX века популярность Константина Бальмонта достигла апогея. Сборники его стихов выходили один за другим большими тиражами и мгновенно раскупались. Публика восхищалась блистательной отделкой стиха, великолепными, аллитерациями, победительным ритмом, порывистостью строк, гордым жизнеутверждающим пафосом.
На поэтических концертах Бальмонта засыпали цветами. Курсистки бились в истерике. Он был тогда на гребне своих творческих возможностей и словно парил над русской литературой. Поэтический метод Бальмонта — импровизация или, как считал Брюсов, «импрессионистическая кристаллизация творческих мгновений». И действительно, Бальмонт был, пожалуй, единственным подлинным поэтом-импрессионистом в русской поэзии. Его лучшие стихи это красочная и страстная попытка зафиксировать трепетные мимолетные впечатления, связанные с постижением мироздания собственной душой.
Он был интуитивным поэтом или, как он сам себя называл, «стихийным гением». Мысли в его стихи заглядывали редко. Музыкальность заменяла глубину. Отсюда главная его беда — бедность поэтического языка. Из сборника в сборник переходили одни и те же любимые слова: луна, солнце, ветер, чары, волна, море и т. д.
Но тогда, в начале века, он покорил всю читающую Россию. О нем сплетничали, рассказывали анекдоты. Его осаждали женщины, хотя красотой он не отличался. Маленького роста, с надменно вскинутой головой, с сухими губами, обрамленными огненно-красной бородкой, он не ходил, а словно врезался в пространство, повсюду приковывая к себе внимание.
Лишь один кумир был у Бальмонта — Лев Толстой. Лишь его одного считал он выше себя. Лишь в нем одном видел живое божество и страстно мечтал с ним встретиться. И такая встреча состоялась осенью 1901 года в Ялте, где Толстой тогда отдыхал.
Извозчик-татарин на быстрых звонких лошадях привез Бальмонта к заветному дому. Слуга сухо сообщил, что «граф изволили пойти погулять».
— Не беда, — сказал Бальмонт, — я подожду.
Слуга пожал плечами и проводил его в приемную комнату. Долго сидел там Бальмонт, чувствуя себя, как в тюремной камере. Но вот в комнату вошел освеженный прогулкой Толстой, поздоровался и спросил:
— Чем могу быть полезен?
— Лев Николаевич, — волнуясь сказал Бальмонт, — мне просто необходимо с вами поговорить. Я хочу. Я должен.
— Да это-то хорошо, — сказал Толстой очень ласково, — только не вовремя вы пришли, мне нужно сейчас отдохнуть.
— Ну, конечно же, боже мой, я понимаю. Я уйду и буду гулять. Только позвольте мне придти к вам, когда вы отдохнете.
— Ну, вот и хорошо, — сказал Толстой, — пойдите, погуляйте, а через час приходите.
Бальмонт никуда не пошел. Он сидел в приемной и ждал, думая о странной притягательной силе этого человека.
Толстой возник внезапно — быстрый, седобородый, с кустистыми насупленными бровями, придающими его лицу сердитое выражение, и произнес:
— Ну вот, пойдемте теперь ко мне.
Они вошли в его комнату и остались вдвоем.
— Расскажите о себе, — попросил Толстой.
Почувствовав магнетический толчок в сердце, Бальмонт в течение получаса рассказывал Толстому о своей жизни так образно, сжато и ярко, как еще никогда никому не рассказывал. Толстой слушал внимательно, не перебивая. Бальмонт перевел дыхание: