— Помнишь, кто ты? — спросил оборванец.
— Я… Цезарь…
— В таком случае, — превесело отрекомендовался оборванец, — я Марк Туллий.
— Туллий — это фамилия?
— Нет, это второе имя.
— Зачем тебе второе?
— На всякий случай, — сказал оборванец, улыбаясь. — Фамилия моя Цицерон.
— А моя Гауди.
— Потомок зодчего?
— Что?
— В вашем роду не было архитекторов?
— Насколько я знаю, нет. Мы бизнесмены.
Оборванец поднял брови, Гауди пояснил:
— Мы деловые люди.
— Вот как, — сказал Цицерон.
Вошла Ведьма.
Она поставила металлический сосуд с водою на доисторическую печь; сквозь щели и летки в дверце печурки видел он пляшущее пламя, от которого трудно было отвести глаза. Ведьма бросила в воду травку, дурманящий запах разлился по комнатушке. Он уснул ненадолго и спросил ее, проснувшись:
— Цицерон — твой муж?
— Кто? — удивилась она.
— Марк Туллий.
— Нет, — отвечала она с улыбкой. — Он был другом моего покойного мужа.
— Он был твоим любовником?
— Нет.
— Он тебе никто?
— Можешь так считать.
— Понятно, — сказал Гауди.
Хотя ни в них, ни в их существовании понятного было мало.
Он никогда не сталкивался с такой нищей и неправдоподобной жизнью, полной неудобств, дискомфорта, лишений, древних загадочных и некрасивых предметов. Он даже не подозревал, что подобное бытие может существовать въяве параллельно с цивилизованным, машинизированным, дистиллированным миром, обитателем коего он был с детства.
— И зовут его не Марк Туллий, — сказала Ведьма.
— Цицерона зовут не Марк Туллий? Ты хочешь сказать, у него есть третье имя?
— Он шутил, когда говорил с тобой. У него и этих двух нет. Его иначе зовут.
— Как?
Она не ответила, ее отвлекло варево на плите.
— Скажи, Ведьма, он хотел меня обидеть? Он назвался своим никнеймом?
— Он никогда никого не обижает. У него нет ни никнейма, ни псевдонима, но иногда он шутит. Как тебе объяснить? У него юмор такой.
— У него старомодный юмор? — предположил Гауди.
— Возможно, — отвечала она рассеянно.
Скрипнула дверь, на потолке возник прямоугольный портрет солнечного света.
— Ведьма, — спросил Гауди, — а сколько тебе лет?
— Пятьдесят, — отвечала она. — А тебе?
— Двадцать три.
— Сильвия, — спросил оборванец, — почему он зовет тебя ведьмой?
— Так уж вышло, — сказала она весело, — считай, что я так представилась.
Он медленно поправлялся, постепенно знакомясь с неказистым жилищем, в которое его занесла нелегкая. Лачуга, сделанная из старых ящиков, подобранных по случаю досок, реек и жердей, штампованных листов жести, разноцветного пластика, с крошечными оконными проемами, где вместо стеклопакетов вставлены были проржавевшие и покрытые ракушками иллюминаторы отслуживших судов, безглазых завсегдатаев дна морского, стояла на берегу, придерживаясь линии прибрежных кряжистых деревьев. За лачугой дремал крошечный сад с миниатюрным огородом, землю и ил Сильвия с оборванцем носили вручную с дальних болот. На кольях у перевернутой лодки сушились сети с поплавками, круглыми зелеными стеклянными шарами. То был многодетальный непостижимый мир без электричества, электроники, видео, новостей, с сараем, набитым древними книгами и пахнущими смолою дровами. Книги тоже пахли смолой. Сильвия топила печь и в редких случаях зажигала коптящую лампу. Вне сверкающих интерьеров, залитых светом разного оттенка, вне привычных звуков Гауди казалось, что он умер, а потом воскрес на чужой планете, в диких краях полупомешанных аборигенов, которым не втолковать, что такое самолет, мобиль, компьютер, ролики, наконец. Мир без дизайна и сервиса поразил его. Через некоторое время оба мира, и прошлый, и нынешний, стали приобретать в равной мере ирреальные черты и даже ими обмениваться. Какой-то перекос происходил в сознании его, он даже подумал, не следствие ли это отравления, и пожаловался оборванцу, которого, выявив, кто были доисторические Цезарь и Цицерон, звал он теперь настоящим его именем — Аксель. Но Аксель отвечал, что у Гауди, по его мнению, как раз происходит прояснение рассудка, всегда чреватое рядом неудобств; что до обоих миров, взаимно исключающих друг друга, то, во-первых, вопрос большой, который эфемернее, а во-вторых, оба они — следствия и причины друг друга и даже дополняют один другой в некое, абсурдное, разумеется, единое целое.
Гауди был еще слаб, чтобы помогать по хозяйству по-настоящему, и Аксель начал его учить читать старинные бумажные книги. Он с трудом научился переворачивать страницы. Вместо экрана видео образы героев и картины бытия стали возникать в воображении, и это оказалось так утомительно, что поначалу он засыпал мертвым сном, прочитав три страницы.