В акварелях Сильвии ничто не напоминало блистательные цифровые фото и сияющие постеры; все в них было незавершенным, неопределенным, выходило из тьмы на свет и само ткалось из света.
Были дни дождей, когда вода в бочке переливалась через край, а волосы постоянно оставались сырыми, были дни снега, выпадавшего ненадолго, без предупреждения, быстро, дни тумана, который не разгоняла услужливая служба погоды. Гауди замерзал, Сильвия доставала немыслимое лоскутное одеяние из кусочков меха, стеганое, напоминавшее хламиду актера, и он напяливал это, ходил по берегу моря, слушая шорох подкатывающейся к ногам, к кромке льда волны.
Когда над ним завис вертолет, Гауди сразу понял, чей он, что это за пташка. Он знал такие, белый с оранжевым, пропеллера не разглядеть, игрушка, а не машина. Вряд ли они охотились за ним, у них были дела поважнее, по чистой случайности взбрело ему выйти на кромку песка под этой симпатичной стрекозкой, а стрекозке — пролететь над его головою. Но сейчас там, наверху, «Пульсар-2» надрывался, сигнализируя, что за чип вживлен в это существо на берегу, и, стало быть, что существо — теоретически не существующий Цезарь Гауди.
Сначала он метнулся к лачуге, но тут же представил себе, что будет, если он добежит, Аксель будет отстреливаться из допотопного ружьишка, они здесь камня на камне не оставят, только пепел. На ходу он сбрасывал одежду. Когда он вбегал в воду, теплую и ласковую, как по заказу, только одна мысль у него и была: отплыть, отплыть, отплыть! И он поплыл.
Плыл он красиво, по всем правилам, как на соревнованиях, где он всегда занимал первое место, но со стороны казалось, что он не торопится.
Он проходил полосу за полосой: золотистая вода с мальками, зеленоватая с медузами и морскими коньками, а вот и синяя, полоса дельфинов, но что-то их не видно.
Да, от времени своего не уйдешь, думал он, вон оно надо мной летит, да и во мне оно, я сам датчик, недаром «Пульсар» вопит. Но теперь он знал, что есть и другая жизнь, а в книгах и картинах разных миров полно, да и мир природы, а мы о нем почти забыли, ох и стрекочет чертов вертолет, что-то я стал уставать, рановато, еще вопрос, какая жизнь настоящая, города наши распрекрасные тоже лачуги на берегах морей и океанов множественных миров иных, а вот теперь холодная полоса пошла, да в них охотники проснулись, престо, Гауди, престо, отплыть, отплыть, отплыть.
Над ним набирало высоту небо.
ШЕСТЬ ЧЕЛОВЕК И АЛЯ
Прежде тут располагалось некое научное заведение с собственной территорией, со своим забором, точнее, каменной оградою, сторожкой с турникетом и вахтером, проверяющим пропуска. Внутри, за оградой, размещалось мелкое княжество, его крохотный городок, отдельные здания, невозделанные клумбы, запущенный сад, заполняющий осенью золотыми отсветами угодья закрытого мирка для сотрудников и сослуживцев.
Теперь сюда сгоняли людей: подозреваемых (в неправомочных действиях? но право отменили; в недовольстве? но довольные вообще отсутствовали), случайных, отловленных во время комендантского часа, оказавших сопротивление (если человек глянул на одну из команд косо, считалось, что он оказал сопротивление).
Получилось что-то вроде сборного пункта, цыганского табора либо распределителя. Ужас или подлинный страх здесь успевали ощутить дважды: когда команда (пятеро абсолютно одинаковых, форма, рост, оружие, лицо — клон, что ли? и трое ничему не подобных, будто из разных эпох собранных, анархия вульгарис) загоняла человека за ограду и когда другая команда уводила его неведомо куда: в лагерь? на расстрел? Поговаривали об урановых рудниках, электрическом стуле, учениях с применением всех видов оружия — от атомной бомбы до бактериологических и психотропных игрушек, о роли подопытного кролика в бактериологическом центре, каскадера в фильме ужасов, гильотинируемого в историческом видеотриллере. В промежутке между приходом и уходом люди привыкали жить так, как живут тут.
— Человек не свинья, — говорил тощий маляр, которого взяли прямо на стройке, в заляпанной краскою одежде, — ко всему привыкает.
Люди слонялись, сидели на корточках, знакомились, спали в заброшенных зданиях, три раза в день выстраивались за едой у двери подъезжавшего автобуса-раздаточной. Ели мутные супы из бульонных кубиков, сушеных овощей и сублимированного мяса. Однажды к ужину привезли черствые булочки со сливками.
— Сдохнем от булочек, — сказал седой врач в грязном белом халате, — небось со стрептококками или со стафилококком крем-то.
Но все выжили, булочки были старорежимные, доисторические, из другой жизни.