— Грим?
— Ну, пудра, помада, тени, макияж, что-нибудь.
— Есть.
— Намажься, чтобы неузнаваемая была, доносчики всегда и всюду найдутся.
Я вышла из подвала, машинально сунула руку в карман плаща. Господи, пистолет! Маленький, дамский: зажигалка? игрушка? настоящий? Сев на скамеечку, я выгребла все из правого кармана: мелочь, два ореха, мятый носовой платок в цветочек, талоны, сложенная бумажка. Я развернула бумажку, это была записка, я читала слова, написанные мелким аккуратным почерком, мне было не по себе. Концовки слов сбивались, словно в конце слова человек уставал выводить разборчиво или задумывался. «Алечка, дорогая, за меня не волнуйся. В конце недели появлюсь обязательно. Не забудь оставить ключ, где всегда». Подписи не было.
К вечеру на заднем дворе кто-то зажег костер. И все потянулись к огню, огонь был все-таки чем-то неменяющимся, он ни во что не успел превратиться, он был такой, как раньше.
Но назавтра прибыла та же команда. Строиться долго не заставляли, шныряли по дворам и зданиям. То ли и вправду находились доносчики, то ли у них был нюх, то ли неведомые психологи местные направляли их непонятно как и зачем, то ли невезение мое работало всюду и всегда. Меня поставили лицом к стене («Руки за голову!»), вывернули карманы, особо обрадовали их пистолет с запискою. Эсэс на каблуках, посмеиваясь, прочел вслух: «Алечка, дорогая…»
Нас — семерых — вытолкали за ворота и загнали в фургон с крошечным зарешеченным окошечком и узкими скамейками у бортов.
— Принимай груз, — сказал конькобежец шоферу, — шесть человек и Аля.
И мы поехали.
То, куда нас привезли, очевидно, было тюрьмой. Раньше я тюрем не видела, только в кино. Должно быть, в тюрьму было превращено нечто, ей когда-то не являвшееся: обои со стен были отодраны не везде, сбоку прилепился замызганный нужник без двери с деревенским рукомойником. Надзирателю нас представили той же формулой: шесть человек и Аля.
Вместе и поместили.
Находясь в одной запертой комнате с шестью мужчинами, с которыми предстояло мне пребывать тут денно и нощно неведомо сколько дней и ночей, я чувствовала себя, как ни странно, неловко, не более того; вся ситуация в целом, вся прежняя жизнь, превратившаяся в мгновение ока в прекрасный сон, вся настоящая жизнь, в коей мало было живого, не способствовали каким-либо чувствам, переживаниям или ощущениям из прежних. Можно ли было теперь на самом деле чувствовать свой пол, возраст? неясно, кем мы были сейчас; были ли мы людьми? Профессии остались за воротами сборного пункта, успел себя проявить разве что парикмахер, все были «бывшие»: бывший врач, бывший маляр, бывший инженер. Бывший китаец, ныне Китаец. Оставались только клички. Даже номера менялись. Биографий уже как бы и не было. Личные свойства растворялись с личными историями. У нас было много общего: камера, супокаша, страх. Только сны у нас еще были разные. Может, постепенно и им суждено было превратиться в один сон на всех? По сути дела, мы тут полностью соответствовали тому, как нас называли, даже строчную букву моего чужого имени можно было заменить прописной: шесть человек и аля.
Первые сутки мы почти не разговаривали, редко перебрасывались репликами. Потом индивидуальный шок стал проходить, возникли обрывки разговоров, а с ними обрывки жизней, сведений, воспоминаний, имен, ведь надо было как-то друг к другу обращаться. Днем нас выводили гулять на тюремный двор с другими заключенными. На третьи сутки ко мне подошел один из шестерых моих товарищей по несчастью и тихо сказал:
— Верочка, вы самая молоденькая из нас, потому я к вам и обращаюсь. Впрочем, вы можете отказаться. Не все тут как кролики подопытные. Есть люди, пытающиеся против данного наваждения бороться. Нам нужна связь между тюрьмой и лагерями. Вы будете связной. Мы устроим вам побег. Но потом вы должны будете попасться. Вас отправят в лагерь за побег. В лагере к вам подойдет человек и скажет: «Алечка, здравствуй, как же я тебя сразу не узнал?» А вы ответите: «Это из-за того, что у тебя очки отобрали». И передадите ему записку.
— И все? — спросила я.
— Для начала вполне достаточно, — отвечал он.
Мне действительно устроили побег, вывезли на тюремном грузовике для продуктов. Шофер высадил меня на окраине и укатил. У меня было с собой немного денег, я пошла в кафе и долго соображала, глотая суррогатный кофий, как бы мне попасться. Подобие прежней жизни, продолжавшееся по инерции, отвлекало меня, я рассматривала посетителей, кофеварку, бар, слушала бум-ца-ца музыки, мелькали кадры телешоу, табачный дым висел над столиками. Потом я нехотя подумала о тебе. Я не имела понятия, где ты, что с тобой, позвонить не решалась. Прежде я интуитивно знала, как ты, хорошо ли тебе, где ты, — на любом расстоянии, иногда даже довольно точно догадываясь, чем ты занят, что поделываешь, но теперь мой эфир молчал. Молчала и я, зажмурившись, и тут, эврика, меня осенило: лучше всего мне попасться в комендантский час! Погуляю по улицам, подкараулю патрульную команду — и побегу. Только бы не пристрелили на месте. Или не побегу, облаю их по полной программе, хоть мелкую радость себе доставлю.