— Противогаз надевай.
Я прошла и по его трупу тоже, уже в противогазе, едва различая, задыхаясь, затем поползла по серебрящейся во тьме гиблой земле, кажется, вместо десяти метров отмахав двадцать. Потом встала на колени, стащила комбинезон и чертов намордник и поползла налегке, глядя на холм или гору на востоке. Сигнальный огонь то вспыхивал, то гас, промежутки были большие, но я почти не сбивалась с курса и, только добравшись до первых деревьев, остановилась в растерянности, меня колотило, зубы стучали, руки ходили ходуном. Огонь мелькал там, вдалеке, я шла, меня встретили в глубине леса, посадили в маленький бесшумный вездеход. Мы ехали и ехали, а меня все трясло, я не могла расцепить губы, но уже плакала, это было отвратительно — плакать молча, и я ломала руки, теребила пальцы. Сидевший рядом со мной погладил меня по голове. Шофер вездехода, не оборачиваясь, через плечо передал ему плоскую защитную фляжку, я глотнула, ожог, вот и дар речи ко мне вернулся.
— Как тебя зовут? — спросил сидящий рядом.
— Аля.
— Нет, на самом деле.
— Аля меня зовут.
— Оставь ее, — сказал шофер, — они все говорят одно и то же.
ВИОРЕЛ
Шампанское мерзло в серебряных вазах, наполненных химическим холодом…
А если мир не рассыпанная головоломка, а бульон, в котором безо всякой системы плавают какие-то куски, и вот время от времени они по случайности склеиваются друг с другом, образуя нечто целостное? А вдруг все, что существует, это фрагменты, недоноски, выкидыши […] недоконченные эскизы, нечаянные наброски…
Эти записки для всех предназначались мне.
Листовки, белые листки принтера с кратким текстом посередине и подписью внизу (нечитаемой почти, кроме первого V и последнего L), попадались мне, возникали в весеннем воздухе университетских улочек, мелькая то на водосточной трубе Библиотеки Академии наук, то на навеки запертой, ведущей неведомо куда обшарпанной двери, то на стволе лиственницы возле института Отта.
Таково было первое послание.
Или прокламация.
Не скрою, увидев через день маячащее в утренней дымке послание второе, я с радостным ожиданием перебежала улицу, чтобы прочесть:
Несколько дней два первых послания множились и возникали то там, то сям в любимом мною студенческом уголке Васильевского острова. После паузы, в которой листки пропали, появилось третье дацзыбао, но чуть-чуть отличающееся, не та бумага, не тот шрифт, — словно кто-то вступил в игру, то есть в диалог:
По правде говоря, я срывала их и таскала с собой в портфеле, не все, конечно, зачем лишать людей счастья? по одному экземпляру каждой прокламанки.
Диалога не получилось, листки пропали начисто, я заскучала, долго подбирала слова, ляпнула что попало, сестра вывела в четырех экземплярах:
И, вооружившись тюбиком клея «Момент», любимой дрянью малолеток-нюхачей из недоделанных наркоманов, я побрела по Биржевой линии, раздумывая, куда бы приспособить свое послание; вот тут-то мы и столкнулись, потому что свежую свою листовку он решил присобачить на ту же аркаду, что и я. Он, не обращая на меня внимания, вывесил свое
Я прилепила рядом Перчаткоеда, и мы расхохотались, подумав, что здесь и сейчас мы и есть эти самые мизера.
— Нажрался, стало быть? — сказал он. — Что схавал напоследки?
— Красную митенку.
— Тонкач, однако.
— Ты все расклеил? — спросила я. — Может, еще есть? Предыдущие сообщения я присвоила, подари это.
— Как раз один штук для тебя.
Я запихнула его дар в портфельчик, щелкнула замочком.
— Ты студентка?
— Да. А ты студент?
— Я необучаемый.
Он взялся за руль видавшего виды велосипеда.
— Я думала, ты с психфака, тестами балуешься.
— Псих, да еще фак. Новое дело. Я ниоткуда. Вольная пташка.
— Как тебя зовут? — спросила я.
— Виорел.
— Такого имени нет.
— Может, меня тоже нет? — с этими словами он укатил.
Я часто вспоминала его, хотела встретить, но у него, должно быть, не было привычки возникать по требованию.