Весь этот образ так непосредственно был слит с луной, настолько возникал органически совместно с её капризным, всюду пробирающимся светом, что уйти от него, или не видеть его не было ни сил, ни власти. Но и напрасно, обуреваемый мощным, неутушенным жизненным чувством, я бросался к этому соблазнительному и сладострастно вызывающему образу – он манил, он помавал серебристыми тканями, обнажая то знойную грудь, то гаремно сладострастные бедра свои.
Я бросался, как бросается в воду желающий обнять свое изображение в неё: он, рассекаемый моим вторжением, оказывался позади меня, умоляющий, манящий и не менее желанный или же, отстраняясь на несколько мгновений, становился менее четким, чтобы возникнуть с новой силой, полонив и неотвязно овладев мной.
Если покажется не смешным выражение, «небесный образ», то черты неземного, сверхъестественного, черты исключительной небесной нежности были в нем слиты чертами как будто знакомыми, земными, где-то виденными ранее. Голова моя горела, преследование утомило меня. Лунная женщина, между тем все же настойчиво была передо мной и теперь, так как луна начала склоняться, тени сделались длиннее, туман поднялся выше, сообщая всем предметам неземную призрачность.
Власть видения над моей душой не стала слабее, очарование не опало, мне казалось, что достаточно двух трех шагов и она будет в моих объятьях. Теперь она стояла совсем близко от меня, на холме, откуда дубы протянули свои кряжистые ветви. Заслонив глаза рукой от лунного света, я стал всматриваться в эти знакомые черты, в которых было столько земного и странно, что элемент земного, даже чего-то близкого с каждым мгновением выступал в этом зыбком облике все настойчивее, все яснее.
Я почти узнавал её: в мольбе я протянул к неё руки, сладострастие жгло меня, я пылал неутоленным желанием.
Упав на колени: я пополз к полувочеловечившемуся призраку, но он отступил несколько шагов и спускался по откосу холма. Вскочив, я бросился за ним, но странно – раньше призрак двигался не касаясь земли, теперь же это были шаги женщины готовой упасть и действительно, достигнув гряды кустов, покрытых белыми и бледно розовыми цветами, она в изнеможении опустилась на траву. Грудь её колебалась, рука сжимала платок глаза были полны слез, где мука и счастье переплелись… прекрасные голубые очи, где небо зажгло по одной из звезд, уронив туда свои.
Я был около, сжимал ее руками, жадными, как ветер, когда он гнет кусты ивы, горячими и трепещущими, как зной, когда он опаляет нивы. Она не сопротивлялась. Было похоже на то, что действительно она была истомлена длительной погоней моей, а между тем, я ясно теперь видел, при свете упадающей луны, подающем сквозь ветви лип, что это была Анна Степановна. Счастье мое длилось, она была в полуобморочном состоянии, но её губы и руки ежеминутно искали моих. Как долго шедший пустыней, упав к холодным, еле лепечущим струям, не слышит и не видит, я так же ничего не видел, кроме этих поголубевших глаз, где лунное сияние смешивалось с бликами рассвета: мое ухо было чуждо звукам иным кроме прерывистого дыхания, нежных, еле слышных стонов утоляемой страсти…
Вдруг я очнулся, я оторвался приподнялся, я смотрел во все стороны, но ничего не видел… Ни малейший шорох не шевелил листов, ни один лепесток с белых и розовых цветов, сгибавшихся к нам, не упадал, а между тем теперь я отчетливо слышал сухой ядовитый хохот. В звуках этого голоса было столько ненависти, злой насмешки, подлого, непримиримою издевательства, что я был уязвлен в самое сердце. Яд этой насмешки прошел внутрь и уничтожил, вырвал с корнем из душной гряды моей, все очарования и обольщения прошедшей ночи. Вокруг никого не было, а между тем хохот еще раз отчетливо раздался совсем вблизи, будто кто-то смеялся наклонившись к нам, совсем над нами с высоких ходуль, а потом не зримый, не угаданный шагнул через кусты. Не знаю слышала ли Анна Степановна этот голос, но она поднялась:
– Однако уже совсем светло, я пойду… и она пошла, набросив на свои плечи большой клетчатый плед.
Я следовал за неё, но не потому, что что-нибудь привязывало теперь меня к этой женщине. Правда, бледный свет начинающегося утра не обезобразил её миловидного лица, её, глаза слегка увядшие, были полны той туманностью, которая напоминает поле пред спетой, готовым упасть.
В сторожке все спали мирным сном: я заглянул в комнату, где были постели дам и целуя руку Анны Степановны я отчетливо рассмотрел, что два места между спавшими были пусты.