- Как пожелаешь, - ответил я, мы пошли в варьете, сняли ложу, Оскар написал записку Эмильене Д'Алансон, и она после спектакля пошла с нами ужинать. Личико у нее было хорошенькое, но она была невероятно тупа и скучна, в ее птичьей головке не было и двух мыслей. Она являла собой воплощение жадности и тщеславия, не могла говорить ни о чем другом, кроме надежды получить ангажемент в Лондоне: может ли Оскар ей помочь, или месье-журналист (обращаясь ко мне), быть может, заранее сделает ей рекламу? Оскар с серьезным видом всё обещал.
Пока мы ужинали в зале, Оскар заметил, что по бульвару идет парень. Он тут же постучал в окно, достаточно громко, чтобы тот услышал. Парень охотно зашел в ресторан, и мы начали ужинать вчетвером - странный квартет.
- Ну же, Фрэнк, - сказал Оскар, - сравни эти два лица, и ты увидишь сходство.
Действительно, оба они были красивы одинаковой греческой красотой - та же правильность черт, низкий лоб и большие глаза, идеальный овал лица.
- Я говорю своему другу, - объяснил Оскар Эмильене на французском, - как вы двое похожи, поистине брат и сестра в красоте и в изящнейшем из искусств - в искусстве любви, - и они с Эмильеной рассмеялись.
- Мальчик - красивее, - сказал мне Оскар на английском. - У нее грубый рот и тяжелая челюсть, руки у нее обычные, а у мальчика - просто идеальные.
- Довольно чумазый, тебе так не кажется? - не удержался от замечания я.
- Конечно, чумазый, но нет ничего менее материального, чем цвет: форма - это всё, а у него - идеальная форма, он утонченный, как Давид Донателло. Вот на кого он похож, Фрэнк - на Давида Донателло, - и Оскар выпятил челюсть, радуясь этому живописному определению.
Как только Эмильена поняла, что мы обсуждаем парня, ее интерес к беседе испарился даже еще быстрее, чем ее аппетит. Она вдруг сказала, что ей пора идти, ей очень жаль, выражение недовольного недоумения вновь сменила улыбка показной вежливости.
- Au revoir, n'est-ce pas? a Charing Cross, n'est-ce-pas, Monsieur? Vous ne m'oublierez pas? До встречи на Чаринг-Кросс, месье, не так ли?
Когда мы собрались прогуляться по бульвару, я заметил, что парень тоже исчез. Лунный свет переливался на листьях и ветвях платанов, устраивая японский театр теней на тротуаре. Я погрузился в свои мысли. Оскар, по-видимому, решил, что я обиделся, и принялся расхваливать Париж.
- Самый чудесный город в мире, единственная цивилизованная столица, единственное место в мире, где абсолютно терпимы ко всем человеческим недостаткам, где страстно восхищаются всеми человеческими добродетелями и талантами.
- Фрэнк, помнишь Верлена? Его жизнь была ужасна и отвратительна - у него всё было чрезмерно, он был грязен, пил и дебоширил, но при этом он мог сидеть тут в кафе на Бульмиш, и все, кто заходил, ему кланялись и называли его мэтром, гордились любым знаком внимания, полученным от него, потому что он был великим поэтом.
В Англии Верлена просто убили бы, те, кто называет себя джентльменами, специально сворачивали бы с дороги, чтобы публично его оскорбить. Англия по-прежнему лишь наполовину цивилизована, англичане касаются жизни в одной-двух точках, не подозревая о ее сложности. Они грубы и суровы.
Не могу не думать всё время о Данте, о его проклятиях Флоренции, ее «жестоковыйным людям злым», в которых до сих пор осталось что-то «от гор и скал» их родной местности: —"E tiene ancor del monte e del macigno."
Фрэнк, ты ведь на меня не обиделся за то, что я тебя заставил встретиться с двумя кариатидами парижского храма наслаждений?
- Нет-нет, - воскликнул я. - Я думал о том, как Данте проклинал Флоренцию и ее жителей, ее неблагодарных злых жителей, а когда его учитель Брунетто Латини подошел к нему в Аду со своими спутниками, Данте почувствовал, что ему тоже надо броситься в адскую бездну. Осуществлению этого доброго намерения (buona voglia) помешал лишь страх зажариться так же, как они. Я думал о том, что великая любовь к Латини вдохновила Данте на бессмертные строки:
... "Non dispetto, ma dogliaLa vostra condizion dentro mi fisse.
"Не презренье, а скорбь..."
- О Фрэнк, - воскликнул Оскар, - какой прекрасный эпизод! Я всё помню. Я читал это нынешней зимой в Неаполе...Конечно, Данте был исполнен сочувствия, как все великие поэты, потому что им ведома слабость человеческой натуры.
Но даже «скорбь», о которой говорил Данте, кажется, таила в себе намек на осуждение, потому что после паузы Оскар продолжил:
- Не осуждай меня, Фрэнк, ты не знаешь, какие страдания я перенес. Не удивительно, что теперь я хватаю наслаждения двумя руками. Со мной творили ужасные вещи. Известно ли тебе, что, когда меня арестовали, полиция позволила репортерам зайти в камеру и смотреть на меня. Представь это унижение и стыд - словно я был монстром, которого показывают за деньги. А, ты об этом знал! Ну тогда тебе известно, что меня на самом деле осудили еще до начала судебного процесса, и что за фарсом был мой судебный процесс. Этот ужасный судья, осыпавший оскорблениями тех, кого не мог, к своему огромному сожалению, отправить на эшафот.