Я тебе не рассказывал о самом худшем, что со мной случилось. Когда меня везли из Уондсворта в Рэдинг, нам пришлось остановиться на узловой станции Клепэм. Там мы почти час ждали поезд. Сидели на платформе. На мне была ужасная арестантская роба, я сидел в наручниках между двумя охранниками. Ты ведь знаешь, поезда прибывают каждую минуту. Меня почти сразу же узнали, мимо меня бесконечным потоком шли мужчины и мальчики, каждый насмехался или отвешивал колкость. Они стояли передо мной, Фрэнк, называли меня по имени и плевали на землю - эта пытка длилась целую вечность.
Мое сердце обливалось кровью от жалости к Оскару.
- Интересно, способно ли какое-нибудь наказание преподать таким людям урок гуманности, заставить их понять, насколько сами они - низкие существа?
Пройдя несколько шагов, Оскар обернулся ко мне:
- Не осуждай меня, Фрэнк, даже в мыслях. Ты не имеешь на это права. Ты меня еще не знаешь. Однажды ты узнаешь больше, и тебе станет меня жаль, так жаль, что места для осуждений не останется. Если бы только я мог тебе рассказать, какие страдания перенес этой зимой!
- Этой зимой! - воскликнул я. - В Неаполе?
- Да, в веселом, счастливом Неаполе. Именно прошлой осенью я познал истинный крах. Я вышел из тюрьмы, полон добрых намерений, решительно настроен жить праведно. Жена обещала ко мне вернуться. Я надеялся, что она приедет очень скоро. Если бы она приехала сразу, если бы только приехала, всё было бы иначе. Но она не приехала. Несомненно, со своей точки зрения она была права. Она всегда права.
Но я жил один в Берневале, а Бози продолжал меня звать, звал и звал, и, как тебе известно, я поехал к нему. Сначала всё было прекрасно. Измятые листья начали распускаться в свете и тепле любви, чувство горечи начало таять в моей душе.
Но тут жена перестала выплачивать мне содержание. Да, Фрэнк, - сказал Оскар с оттенком прежнего своего юмора, - мне перестали выплачивать содержание, когда его сумму, наоборот, следовало удвоить. Я не переживал. Когда у меня были деньги, я отдавал их ему, не считая, так что, потеряв возможность платить, я думал, что платить будет Бози, и я был доволен. Но сразу выяснилось, что Бози ждет, что я найду деньги. Я делал, что мог, но когда мои средства истощились, настали черные дни. Он ждал, что я буду писать пьесы и зарабатывать для нас обоих, как прежде, но я не мог. Я просто не мог. Когда от нас начали требовать уплаты долгов, он пришел в ярость. Он ведь никогда не знал настоящей нужды. Ты не представляешь, в какой нужде мы оказались. У него ужасный, властный, раздражительный характер.
- Он - сын своего отца, - заметил я.
- Да, - согласился Оскар. - Боюсь, ты прав, Фрэнк. Он - сын своего отца: жестокий, раздражительный, с языком, как хлыст: как только мы ощутили стесненность в средствах, он загрустил и начал упрекать меня: почему я не пишу? Почему не зарабатываю? Какая от меня польза? Словно я мог писать в таких условиях. Фрэнк, никто в мире не познал более ужасный стыд и унижение.
В конце концов, нужно было оплатить счет из прачечной: Бози донимали этим счетом, когда я пришел, он разъярился и вылил на меня ведро словесных помоев. Это было ужасно - я сделал для него всё, дал ему всё, потерял всё, а теперь я мог лишь стоять и смотреть, как любовь превращается в ненависть, как крепость любовного зелья лишь усиливает его горечь. Фрэнк, потом он меня бросил, теперь для меня нет никакой надежды. Я потерян, со мной покончено, я - щепка, плывущая по воле волн, без плана и цели... И самое ужасное вот что: если люди обошлись со мной плохо, сам я обошелся с собой еще хуже, именно свои собственные грехи мы никогда себе не прощаем...Стоит ли удивляться, что я хватаюсь за любое удовольствие?
Оскар обернулся и посмотрел на меня, он весь дрожал. Я увидел, что по его щекам текут слёзы.
- Фрэнк, я больше не в силах говорить, - сказал Оскар, запинаясь. - Я должен идти.
Я остановил кэб. Мое сердце стало камнем в груди. так болело, что я не попытался остановить Оскара. Он поднял руки в знак прощания, я отвернулся и пошел домой один, впервые в жизни осознав в полной мере значение прекрасной строки, в которой Шекспир подвел итог своего отказа от мира и своего оправдания, единственного оправдания для нас, смертных.
«И человек опять грешней, чем грех».
ГЛАВА XXI
Чем больше я размышлял над этим вопросом, тем больше понимал, что единственной возможностью спасения для Оскара было его возвращение к работе, ему нужна была цель в жизни, и тут читателям следует помнить, что я к тому времени еще не прочел "De Profundis" и не знал, что Оскар и сам осознал уже в тюрьме эту необходимость. Я говорил себе, что, в конце концов, ничто не потеряно, если он только начнет писать. Человек должен свистать всех наверх для счастья и надежды, принимать отчаяние в свою постель и в свое сердце, перенимать храбрость своих суровых спутников. Счастье вовсе не является необходимостью для художника: счастье создает лишь воспоминания. Если бы Оскар писал, а не пережевывал свое прощлое и изучал себя, словно индийский факир, он мог бы исцелить свою душу и многого достичь.