— Ты что?! — плеснул злобой Сыч.
— Гена, а ты ничего плохого нам не сделаешь?
— Никогда! Честное ленинское и коммунистическое, под знаменами вождей!
Гаденыш додал мерзкую фразочку, а я окончательно убедился, что он не попадает губами в такт своей речи. Фантом! Опять я купился!
Призрак, видимо, почуял что-то неладное и стал громко откашливаться, харкая зеленоватой слюной.
— Простыл, — объяснил он, смахивая гнилую ряску. — Ну, чего замолчал? Зови.
— Сейчас, — пообещал я и ударил штыком туда, куда был должен ударить свинчаткой много лет назад. В переносье.
Этот удар был с любой точки зрения бессмыслицей. Удар в ничто, удар в пустоту, удар в плоть вакуума. Но это н и ч т о было соткано из мрака моей души, вываляно в грязи детских страхов и взрослых подлостей, и чтоб победить свой страх, надо было снова очутиться в записяных шортиках, победив себя того давнего, чьи нервы тянулись гордиевыми узлами ко мне сегодняшнему.
— Н-н-н-ааа!!!
— П-а-а-дла! — завизжал утопленник, хватая рукой мою винтовку. Пальцы его наткнулись на серебро штыка и разом увяли пучками синих водорослей. А изнутри выперло что-то, и живот лопнул, сливая всякую дрянь.
Очень уж противная эта оказалась штука, и я отвернулся, успев заметить длинного тонкого червя, елозящего в трясущейся блевотине.
Штык колол и резал, проворачиваясь и хлюпая, но все-таки вязнул в студенисто-оплывающем месиве. На всякий случай пришлось разрубить мерзкий холодец косым крестом. Рыбьи потроха исчезли. Желтоватое око удивленно мигнуло, и упала темень, как в брошенном танке. А потом провалился пол, и меня засыпало почти до шеи.
Более всего не хотелось, чтобы какая-нибудь гадость о тысяче мерзких ножек залезла в ухо. Ужасно боюсь насекомых и им подобных — я бы застрелился лучше, чем попал в яму с тараканами или жирными гусеницами. А здесь, наверное, всякие водятся. Вот черт! Попытался освободить руку и только хуже сделал — здоровенный пласт земли оторвался и ударил по голове, рождая зачатки паники.
Как теперь выкручиваться? Я ж не Гудини из журнала «Мир приключений» и в дырку без мыла не пролезаю, как ни поворачивайся в этом погребе. Потрогали память страшные рассказки из книги с «ятями» о заживо схороненных и дернулась нога, попав куда-то в пустое место. Прощупав носком сапога отверстие, я определил, что оно весьма плотное, может, даже со стенками из металла.
Ага! Ссунулся грунт под коленями, шорохом заструилась худая супесь, и я упал из одной могилы в другую. Здесь странно соседствовали песок и глина, и что-то чернело впереди. Пошарив вокруг себя, я наткнулся на твердую стенку и почувствовал приток свежего воздуха. Есть воздух! Пальцы скользнули вдоль шершавой панели с выпирающими дисками. Чиркнул спичкой и тусклая копоть села на железную крышку с орлом, венчающим надпись: «Штабъ-ротмистр Верещагинъ. 1877-1909. Спаси господь». Вот, значит, где я оказался — старое кладбище спецуры. Выше обнаружились два точно таких же орляных диска: титулярный советник Фогель и отец Иероним (Франко). Спасибо, мужики, и вечный покой вам.
Старое погостье вывело по ступеням наверх. Спутники мои обнаружились на поверхности сразу же. Сержант сидел на траве, глядя вниз, а Вера мотала ему на голову невесть откуда взявшийся бинт. Другая птичка-сестричка держала за плечи, пресекая попытки верзилы спрыгнуть вниз.
— Мишенька, не надо, миленький! Сейчас позовем кого-нибудь, и спасут лейтенанта.
— Кого ты позовешь, дура! — взорвался «Мишенька». — Смотри, что вокруг.
Главный корпус полыхал вовсю, и по мечущимся в панике людям около входа я понял, что вызывать действительно некого.
Огонь трещал на всех этажах, отгрызая могучие куски левого крыла. Стекол не было. Их осколки блестящими кучами сверкали на асфальте у крыльца, на скамейках главной аллеи и даже пускали зайчиков на битом камне, оставшемся от хозпостроек и гаражей.
Красная машина с помпой томилась перед чугунными воротами. Охранники — молчаливые парни из внутренних частей НКВД — не допускали пожарных, но те не уезжали, сверкая желтыми касками на другой стороне улицы.
Сержант, увидев меня, сбросил, видимо, целый мешок камней с совести, Вера кивала, не переставая гладить «Мишеньку», а рыжая сестричка кинулась на мою широкую грудь, заплакав.