Спор ушел в нехарактерный для начоперода диапазон, пока на очередной выпад Ганчев не сказал, белея лицом:
— Ради бога, не трогай папу.
И установилась электрическая тишина, с едва заметным угасанием накала.
— Извини, Павел. Ты ведь знаешь, как я уважал Максимилиана Францевича.
Ганчев опять махнул рукой.
— Ты недоговариваешь, Евграф. Нет никаких документов и свидетельств, подтверждающих истинность того факта…
— Есть.
Полюдов тяжело умостился на подоконник и, раскуривая трубку, подозвал меня:
— Рассказывай, что на самом деле произошло в доме Штольца осенью двадцать четвертого года.
Язык мой будто примерз к нёбу. Ну это уметь надо так заставать врасплох! Стряхнув оцепенение, я заговорил. Полюдов и Ганчев слушали, не перебивая, только рыжий капитан слушал с интересом, а начоперод с угрюминкой в лице. Когда я закончил рассказ о сектантах и их безумном хороводе, Ганчев поднялся. Он смотрел на Полюдова, почти что открыв рот, а Евграф невозмутимо чиркал спичкой — слушай, мол, дальше.
— А дальше все, — выдохнул я, почувствовав невероятную легкость после неожиданного для самого себя «чистосердечного признания». — В психушке бухнуло что-то. Молния была. Потом девка из хоровода выскочила, да в меня вцепилась. Потом — не помню.
Ганчев, казалось, готов был схватить меня за ворот и растрясти.
— Совсем?
— Почти, — меня передернуло ознобом, как всякий раз при воспоминании о тех событиях. — Знаю, что произошла какая-то херь: не ужасная… а только все равно дергает меня, как думаю.
—Ты кому-нибудь это рассказывал?!
Я отрицательно помотал головой.
— Но почему?
— Потому что он вор, шпана и хулиган... — Полюдов, наконец, раскурил трубку и, перестав отираться у подоконника, продолжил: — Стоял с дружком на стреме, когда банда склад нэпманский грабила. Свою долю спрятал у Штольца — строение такое было около психбольницы Скворцова-Степанова. Имел, как плату за соучастие, три червонца и колобок анаши, которую они с корешем и долбили тогда в мансарде. Зворыкин, кстати, тоже все видел?
— Не видел, — сказал я хмуро. — Ему луна спать мешала, и он ушел ее выключать.
— Красавцы! — Капитан нервно засмеялся, а Полюдов напомнил ему про какое-то незавершенное дело.
— Угу… — Ганчев подумал с минуту. — Саблина и Ерохина дай в помощь на Летний Сад.
— Так он дохлый еще после госпиталя. И Ероху упечь грозится.
Капитан подмигнул мне.
— Так и я после госпиталя. А Ерохина не упек же!
— А, кстати, почему? — вопросительно уставился на меня Евграф.
— Астру жалко стало: у нее этот деятель вроде как друг.
— Кого?
— Астру. Это невеста моя.
Несмотря на твердый голос, лицо начоперода казалось растерянным. Может быть, при внимательном изучении даже изумленным. Но я, хоть не привык к столь явному выражению эмоций Полюдовым, вежливо отвел взгляд.
Когда я вдоволь насмотрелся на пейзаж в окне, Евграф тихо спросил:
— А куда девалась Ольга Романова?
— Ну, была такая. До Астры, — доложил я. — Наверное, тот, кто меня проверял, упустил этот факт биографии.
— Я сам тебя проверял, — потер лоб Евграф. — В сороковом, в ОСОАВИАХИМовском лагере. Выходит, ты обманул тогда?
— Товарищ начоперод, про Астру никак нельзя было говорить. Я ведь не Васю Васькина в больничку отправил, а целого комсорга. Потом ее б еще тягали.
— Ну ладно, — вздохнул Полюдов, — ты, как боец ОСКОЛа, гарантируешь соответствие этой девушки нашим требованиям?
— Нет, конечно, — ухмыльнувшись, я протянул ему заполненный табель. — Астра моя — ведьма. Кого хотите, можете спросить.
— Было б кого спрашивать, узнали бы. А так — ни родных у тебя, ни близких в городе. Вот и рюхнулся я… — начоперод склонился надо мной и застучал согнутым пальцем в столешницу. — Все данные по твоей колдунье мне на стол. Завтра принесешь фотокарточку и личные вещи. Постарайся найти волосы — может, на гражданской одежке остались. Понял?