— Гараж относится к ГНТО. Так… ГНТО вместе с «паравозниками» и ОР-9 — это человек тридцать-тридцать пять… Теперь Ершаковцы. — Михей оторвал листик календаря, начертил какую-то табличку и, заглядывая в нее, продолжил: — Собственно контрразведка — двенадцать, шифровальщики — шестнадцать, штрафники, ну… пять-семь и ПОСОХ, про который мало кто чего знает. Ну, пусть десять их. Это сколько получается?
— Сорок-сорок пять.
— Ага. Значит, общая сумма… Сто шестьдесят-сто семьдесят штыков, ну и начальства с писарями и «Щитом» — десятка два. Так что — под двести наберется, если не считать медиков.
— А медики, что?
— Медики Москве подчиняются.
— А столуются где?
— Ну да, столуются здесь. Значит, двести человек наберется точно.
Глядя в потолок, Руис меланхолично добавил:
— Спецшкола в Лахте.
— Спецшкола теперь в ведении ГРУ, — Сарафанов назидательно поднял палец. — А значит, прикреплены к ихнему снабжению. Согласно нормам.
— А какие у них нормы?
— Хорошие нормы. Говорят, хлеба за обедом бери, сколько хочешь.
Вспомнив жидкий «школьный» супчик с двумя ломтями «ржанки», я пригорюнился и спросил:
— А у нас хлеба сколько?
Сарафанов не очень весело подсчитал:
— Хлеба чуть больше полкило на двоих в день. М-да...
— Теперь на троих! — Хавьер уже сидел на топчане, приложив ко лбу гильзу сорокопятки (они вчера с Михеем крупно влипли на задании). — Андрэ не посчитал.
Шаркая калошами по полу, испанец доплелся к ведру с водой и стал пить прямо из него, шумя и фыркая, как жеребец. Он вдобавок еще и говорил что-то, но Михей не слушал, водя карандашом по бумаге.
— Итого, — огласил он приговор. — На рыло в день полфунта хлеба, по куску сахара. Рыбина на два дня каждому. Плюс банка консервов в неделю и фунт мяса на две недели на всех.
Михей задержал взгляд на мне:
— Слушай, Саблин, ты ведь свои продталоны никуда не сдавал?
— Да вроде нет.
— Проверь!
Вместе с Руисом они очень внимательно и можно сказать жадно смотрели, как я вытаскиваю разноцветные бумажки.
— Живем! — совсем по-русски сказал испанец. А Сарафанов добавил облегченно, что «на край можно продать что-нибудь: сапоги там или портсигар».
— К тому же не зима, — подвел итог Михей, забирая мои карточки.
Он спрятал карточки во внутренний карман; точно так же, как Руис, напился воды из ведра и убежал, добавив напоследок, что Полюдов ждет всех к девяти.
Евграф работал за печатной машинкой, будто исполнял сложный ритуал, требующий максимальной сосредоточенности. Ритуал состоял из тыканья пальцем в клавиши, передвигания каретки и периодически напряженного вглядывания в текст. Лицо начоперода, обычно не выражавшее человеческих эмоций, на сей раз, было оживленным и даже с подобием некоей детской улыбки. И эмоции тоже были — смазанные веселыми полутонами. Наблюдая, как Полюдов слегка кривит уголок рта, вертит за дужку очки или изящно ставит механическую точку, мы проследили весь путь составления документа от упрямой озабоченности до внезапного вдохновения.
Проделав руками несколько дирижерских пассов, Евграф последний раз щелкнул клавишей и откинулся назад с чувством глубокого удовлетворения.
— Ты, Саблин, на Охте хорошо ориентируешься?
Слишком быстрый переход от священнодействия за печатной машинкой к нашим мирским делам застал меня врасплох.
— Н-ну… да… — ответил я немного удивленно.
Евграф уставился на меня поверх очков, отчего в голове образовалась эдакая стройность мыслей. Хлопнув ресницами, я поправился старорежимным:
— Так точно. Сориентируюсь!
— Угу. Молодец.
Полюдов с прищуром рассматривал нашу троицу и задержал взгляд на здоровенной шишке Хавьера:
— А ты как, рыцарь-камарадос? Голова не болит?
Руис, теперь лечившийся прижатым ко лбу рублем, уверил, что не болит.