Глава 8. Веденяпин, Хрунов и лысый доктор из «скворечника»
Когда я обратился к Полюдову насчет психиатрической больницы, Евграф меня удивил. Оказалось, что в подобные заведения, курируемые Центром, ходу нет.
— Москву надо запрашивать, — сказал начоперод и, опасливо взглянув на потолок, добавил: — Или под дурачка скосить на липовом документе. Зайди к Еленину, пусть он тебе пропуск какой выпишет.
Я поймал зампокадрам в дверях. Еленин не возмущался. Повернул ключ в обратную сторону и вернулся в кабинет. А на мои сомнения в законности и действенности «липового документа» только зевнул и процитировал классика:
— Суровость законов империи компенсируется необязательностью их исполнения либо возможностями найти лазейку.
Лазейка отыскалась все в том же шкафу с полуоторванной дверцей — только теперь не в верхних ящиках, а в нижних. Приподняв ладонью стопку бумаг, Еленин выдергивал краешки папок свободной рукой, бегло осматривая разноцветный картон.
— Это госцирк, это библиотекарши, это… летние площадки. Так… две вакансии в Народный дом… кхгм… кафе «Норд».
Зампокадр мял в пальцах бумажную рухлядь, пока не наткнулся на коробчатый футляр с Ладыниной и трактором на обложке.
— Ну вот же они! — потряс коробкой Еленин, плюхаясь в трехногое кресло и умиротворенно закрывая глаза. — Хочешь быть архивариусом отдела культуры, внутренней политики и быта?
Однако архивариусом побыть мне не довелось. Документ оказался на даму по имени Алевтина Павловна. Кроме того, к эвакуационной комиссии эта Алевтина никакого отношения не имела.
Следующим в очереди оказался Цвибельфиш Кристо Имрусович, парторг завода художественного литья «Монументскульптура». Но и в цвибельфишах долго я не походил. Скульптор-монументалист почил в бозе еще в 1938 году, о чем свидетельствовала черная полоска и метки на обратной стороне документа.
— Ну да, — задумчиво сказал Еленин. — Парторг, которого горюн задрал! Большой, кстати шум тогда случился.
Выручил меня обыкновенный реставратор «Ленизо», лежавший на дне коробки. Когда Еленин переклеивал фотокарточку, он смотрел в мою сторону. А потом снова исчез, с улыбкой возвращаясь к белокурой трактористке.
— Да не томись ты, Андрей Антонович, — прошамкал он скрепками в губах. — Вот сейчас печать оформим, и дуй к своим психам!
Снова подойдя к шкафу, Еленин присел на табурет возле заваленного гроссбухами подоконника. Он погрыз ноготь, сунулся было эту кучу разгребать; несколько тетрадок упало. Зампокадр постоял возле них, что-то прокручивая в голове.
Это копание ненадолго оттягивало момент посещения «скворечника», Хоть стреляй, но ехать туда не хотелось. Аж до скрежета зубовного. То, что произошло давным-давно, мерцало в сознании, заваленное пластами прошедшего времени и тысячами других событий. Оно не давило подспудно — нет. Спрятанное на задворках памяти произошедшее всегда ждало своего часа. Бегло касаясь нервов, тревожная волна сливалась в подвздошье, оставляя липкий осадок.
— А знаешь, я помню, чертеж здесь был! — откуда-то проговорил зампокадр.
Я «очнулся», переспросив:
— Что за чертеж?
Наверное, он чем-то сильно забил себе голову. Не отвечал долго, а потом враз повернулся, устремляясь к черному заслуженному сейфу.
— Подойди сюда, Саблин. Ближе стань… подержи-ка! Это в левой руке, это — в правой. И не путай их, и меня. Видишь — система!
Еленинская система заключалась в чередовании елочных флажков, засунутых между папками. В папках — личные дела. Закрытые. Тех, кто погиб, достоверно умер или выбыл по всяким другим причинам. Такие документы могли храниться в не опечатанном месте, если ими активно пользовались. Другое дело, какая связь между ними и «моим» дурдомом?
— Вот она!
Из папки с пришпиленным новогодним огурцом выпала гармошка карты.
— Абсолютно неудобный способ хранения информации, — отметил зампокадр, глядя на клееные промасленной бумагой стыки. — У Ершакова есть интересная машина, которая специальным кодом может хоть стихи писать. Представляешь себе «Войну и мир» размером в пуговицу? Вот!