Изрядно затасканный чертеж психбольницы №3 был разделен линией на две неравные части. Очень неравные. Меньшую, которая занимала верхний правый угол, можно было почти накрыть ладонью. А если оттопырить большой палец — то совсем; лишь значок с кружком и молнией выглядывал, да красовалась надпись у его стрелки:
Зона ответственности ПгГорспецрозыска
— Здесь — все наше, — объявил зампокадр, обводя скрепкой участок. — Если твой поиск произойдет в этой зоне, то и маскироваться не нужно — иди смело.
Довольный собой Еленин снисходительно и небрежно принялся складывать карту.
— Так-то, Саблин, — похвалился он, указывая пальцем на свой лоб. — Здесь вся информация по всему личному составу рассортирована.
— А что… у нас и в дурдоме…
Еленин искренне и долго смеялся, перекручивая тесемку на папке:
— Нет! Это Максимилиан Палыч Ганчев. Наше ученое светило, основоположник и самый умный ум что-то мудрил там. Кстати и грюнберговская машина, что тебя спасла, действует на основе теорий Ганчева. Так что цени.
— Там, наверное, шизиков лечили?
— Да кто теперь знает, что там лечили. Может, душевные скорби, а может, наоборот — развивали человеческие способности. Время-то какое было! Чуть ли не Марс штурмовать хотели переносом сознания. Много чего тогда перепробовали: и головы оживляли, и молнию из человека делали. Да-а…
Мне не понравились в голосе Еленина оттенки недоговоренности. Что-то скрывал он, озабоченно шелестя бумагой. Может, и шутил про человека-молнию, однако я не удивлюсь, если такое было — значок, мелькнувший на старом чертеже, означал симбиоз женского организма и электрической энергии.
Чем-то зацепил меня этот странный символ, набранный из алхимических рун и современных обозначений электрических линий. Он был связан с водой и огнем — такими вот исключающими друг друга стихиями. Связан с какой-то мелодией и людьми, идущими согласно ритмам этой мелодии. Почему-то связан с Валькой Зворыкиным. С каменным крыльцом в мокрых осенних листьях. Эта связь то и дело ускользала, чтобы, возникнув опять, опять рассыпаться. Колыхнулась в глазах картина желтого и колючего парка. В нем был холод, ежились кусты у забора и где-то недалеко гудел клаксон.
Было это… был грузовик у двери с голубой табличкой. И шофер сигналил, и на звук вышли люди в халатах, похожих на докторские, но не докторских. Они забрали в кузове несколько чудных приборов и ушли. Но Валька все равно полез в кусты, боясь, что доктора запрут его вместе с психами. А я не боялся — «шмаль» действовала на меня по-другому, и сократить путь через больничку было не страшно. Страшно стало, когда у двери появился еще один. Он стал поворачиваться в нашу сторону, и я тут же пригнулся, потянув за собой Вальку.
Зворыкин тогда узнал его. И я, наверное, тоже. Однако все, что случилось потом, к счастью, исчезло из памяти.
***
— У нас нынче контингент весьма невелик, — грустно вещал сизый доктор, блестя полированной лысиной. — Зимой, сами понимаете, голод… Ну, из оставшихся… да за май-август набежало кое-что. В основном нервные потрясения, как с вашим Веденяпиным. А так мы стараемся не держать людей, исключая, разумеется, социально опасных.
Он вытащил толстую книгу и, водя длинным пальцем, стал читать:
— Больной Веденяпин. Доставлен службой ночной психиатрической помощи с места работы. В первую сейчас не возят, так что к нам или на Пряжку.
— Так до туда ближе.
— Там какое-то происшествие, мест не хватало…
Доктор опять углубился в книгу:
— Тридцать девять лет, научработник, пьет без запоев с шестнадцати лет, явных признаков дегенеративности не наблюдается, общемедицинские показатели в норме. В первый раз у нас отметился в 1924 году; потом перерыв аж до этого случая. Вот так.
Я подумал, что Веденяпина надо бы проверить по нашим спискам, и спросил:
— Иван Егорович, а его, каким привезли? Тихим, буйным?
— Беспокойным, знаете ли, весьма беспокойным. Все порывался куда-то, сестру укусил. Пришлось в простынку завернуть. Полежал, поутих. Проблем после этого не было. Тихий, весь в себе. А потом понял я — жулик этот Веденяпин. Жулик и пьянчужка.