Кислородный директор потоптался в проеме, сникая под хруновским оком, но не отступил.
— Обо всем я изложил в письменном виде, — твердо сказал псих. — И, кроме того, необходимо убрать с подоконника морских свинок, они мешают естественному освещению.
Савельич, рыкая, погнал любителя порядка, и я остался в обществе дураков и психов.
И опять начали всплывать призраки из прошлого. Они толпились вокруг ощутимые и неосязаемые. Опять виделся мне тайный умысел рока, который привел меня сюда — в место, где хотелось оказаться меньше всего. Страх начал подбираться к горлу. Выйдя на улицу, я сел прямо на землю и хотел выпить воды. Но фляги не было. В черном, с потертым лаком портфеле были железные очки и беретка. Вспомнилось, как Сарафанов, дурачась, совал эти очки для близорукости. Он ржал и говорил, что для «профессора кислых щей» они — самое то. Еще он взял пальто у шифровальщиков — то, что было сейчас на мне. Я с Михеем ругался, однако маскировку «под реставратора» взял. И теперь нисколько не жалел. Но не оттого, что так здорово справился с ролью «профессора кислых щей». Плотнее запахиваясь, я признался себе, что просто прячусь в этой одежке от того давнего страха, который стер мне несколько дней памяти. Что я ничем не лучше маленького мальчика, закрывающего глаза в уверенности, что и его никто теперь не видит в этой маскировке. А если и видит, то ведь я — не я. Я не шкет Кочерга, не Андрей Саблин, оказавшийся здесь через 18 лет. Я — непричастный реставратор «Ленизо», в дрянном синем пальтугане…
… беда по земле ходит, мимо проходит, нигде не бывает, меня забывает…
— Эй, ты чего там бормочешь? — Хрунов укоризненно глядел сверху, держа в руках какие-то бумаги, очевидно, веденяпинские рисунки.
— Вот его художества, — указал на пыльные рулоны обоев санитар. — Рубель хренов.
Я спросил у Хрунова, откуда он эту фамилию знает, не удержался. Все-таки лирическая струнка у подобного человека это «знаете ли» редкость. Однако Савельич разочаровал. Врубелем*, оказывается, занимался доктор Иван Егорович и даже «писал про него книжку».
— Короче, наш клиент, — заключил санитар и вручил «альбом» мне.
Сверху лежали черно-белые наброски карандашом: античные головы, драконы с рыцарями, хризантемы; отдельно был свернут рисунок большой каменной башни с оконцем. В середине я обнаружил стопку перевязанных бечевой рисунков к детской книжке: разные животные изображали людей — хитрых, глупых или наоборот хороших и добрых. Потом попался мертво-желтый город на ватмане. Усеянный фальшивыми зданиями, он как бы нависал над еще одним — замершем в живом страхе. Почему — не знаю; как-то ухитрился Веденяпин дать понять, что желтушный анти-город хочет занять место настоящего города.
Между всеми этими творения то и дело попадались рисунки скорбящей фигуры в белом. То ли мумия, то ли дама с вуалью, полускрытая туманом. Много таких рисунков и все тревожные. Наконец я добрался до самого «дна» — небольшого, размером с энциклопедию, фанерного щита, на который Савельич складывал рисунки безумного художника.
На фанере была нарисована Божья мать в косынке, что любили носить заводские девчата в двадцатых годах. Присмотревшись внимательнее, я разглядел нелепый хоровод вокруг полузаброшенного здания. Художник изобразил на крыше спирали молний, сделав его похожим на футуристический храм Электрополиса. Только разряд шел не с неба на землю, а наоборот — в полном соответствии с перевернутой психикой Веденяпина. Рисунок оставлял странное впечатление. Как будто люди, с помощью своего электрического храма, сотрясали небо, требуя чудес. А недосягаемая высь, удивляясь человеческому поведению, отдала им требуемое. Правда, вид у небес был хмурый и недоверчивый: мол, держите свою пролетарскую мадонну, раз невтерпеж, но приплод воспитывайте сами. И какой получится спаситель — целиком на вашей совести.
А на обратной стороне фанеры был еще один рисунок. Наверное, судьба его оставила последним, чтобы ударить в упор: сильно и наверняка. В уже исковерканный страхом рассудок, в котором из далекого прошлого просвечивались забытые картинки. Уже нечем было защититься от них, а белая на голубом стрелка-молния все била, дырявя сознание. Из разорванной памяти хлестали скрученные в клубок огни, которые разгибали лепестки спасительной брони забвения.
*Врубель — знаменитый художник, страдавший расстройством психики.
Напрасно силился я унять шепот из прошлого. Он звал настойчиво и неотступно. Кажущаяся незыблемость бытия, сурового, однако привычного, была разодрана. А потом и вовсе стерта в труху, сыпавшуюся паутиной осеннего ветра…