— Мамочки… — прошептала конопатая, и голубой холодный огонь стал разбрасывать слепящие искры.
— Невесты… невесты в платочках… — прогремел над ухом Зворыкин, и его рука потащила меня прочь. Он уводил меня от тайны, сковавшей память на почти двадцать лет. Я рвался назад, а неумолимая сила с хрустом крутила руки, повторяя:
— Бинты, варежки, невесты в платочках.
И тогда я бросился на Вальку…
— Эй, эй, чего ты! — Савельич одной рукой держал меня, а другой — психического, и пребывал в растерянности, кого вязать. А сумасшедший продолжал вопить:
— Бинты, марля, невесты в платочках!
Прибежал, наконец, еще один санитар и взял его на кукан. Меня же отпустили.
— Ну ты, парень, даешь! — подозрительно смотрел Хрунов. — Почище наших… Это ж Коса. Какой к черту Валька! Коса, мать твою!
Псих был одет в стандартное рубище, дня два не брит, и как положено сапожнику — в рваных больничных шлепках на босу ногу.
— Душат, душат, глаз не сомкнуть. Невеста в марле…
— Какой марле? — спросил я.
Психбольной скомкал на груди белье.
— Марля, бинты.
— Ты видел что-то!?
— Вижу. Тот рисовал, но не знал. Я не знаю, но вижу. Она здесь! — Несчастный пугливо втянул голову. — Ходит по табуретам на пальцах. А хребта нет. Зачем хребет, если стены двигаются!
— Он — дурак, — объяснил Савельич, обнимая пациента за плечи и делая попытку увести его, чтобы занять лично-полезным трудом.
— Погоди! — задержал я санитара. — Кто таков, почему здесь? Поподробней.
— Подробней доктор скажет, — насупясь, выговорил Хрунов. — Косарев дурак и пьяница. Больше десяти лет уже здесь.
— А кем он т а м был? — кивнул я далеко за ограду больничного корпуса, увитую чем-то зеленым.
— Барыжил на Андреевском рынке.
— Скажи, Савельич, а он по-иностранному никогда не говорил?
— Думаете, шпион?
— Не, может, полиглот какой?
Санитар изобразил удивление, смешно выдвинув челюсть.
— Ну, это… языки знает. Много, — объяснил я.
— А! Нет, языков не знает. Зато любую карту через рубашку насквозь видит, сука.
— Как это?
— Да просто!
Савельич оторвал кусок бумаги и, неумело изобразив десятку и ромбик, показал его «рубашкой» вперед.
— Коса, слышишь? Эй, ты, — пихнул он в спину Косарева. — Кто здесь нарисован?
Тот глянул на клочок обоев, зажатый в кулаке, и, равнодушно загибая пальцы, ответил:
— Десять бубей.
Увлекаемый неожиданной игрой, я нарисовал пиковую даму и туза, кинув бумажки, как Герман на ломберный стол. Туз вышел красивый и толстый, а с дамой пришлось помучиться. Я неплохо рисую, но, видимо, поистерся навык. Вместо грудастой пиковой тетки получился профиль девушки, тонкий и печальный.
Косарев посмотрел на бумажки и опять понес чушь про варежки и бинты. Савельич озлился:
— Ну, ты, чума в тапках, говори реставратору, где хто.
Коса показал на меня пальцем, и заплетающимися ногами принялся выделывать «колена», сопровождая пляску дурашливым, нэпманских времен еще, куплетом:
Крематорий открывали, беспризорника сжигали.
Дверь открыли — он танцует и кричит: «закройте, дует!»
Психический протянул мне еще одну веденяпинскую картинку. Снова двойник Города, стремящийся занять чужое место. Косарев хитро прищурился.
— Холодом задушит.
Я машинально спросил:
— Кого?
В ответ он захихикал и затянул старую песню:
— Варежки, бинты…
— Дам я тебе варежки! — рявкнул я. — Целый мешок. Кого задушит?!
— Марля, бинты, — опять заблажил Косарев. — В углах сидят, с красными глазами.
Он опрокинул стоящую на пути коробку сапожных гвоздей и схватил веденяпинские рисунки.
— Беги! Быстро беги, — бормотал псих, раскидывая листы.
— Ты что делаешь! — крикнул Савельич и выкрутил ему руку. — В простыню захотел?
Косарев обнаружил изрядную силу, вырываясь. Еле вдвоем успокоили, прижав голову к доскам, а руки за спину. Тем не менее он продолжал дергаться и завывать.
Оставшиеся не просмотренными Веденяпинские «картины» я спрятал в портфель, попросив Савельича отвести меня к телефону.