Евграф подумал секунду, хмыкнул, и продолжил:
— Про необычных пациентов спросим. Посетим веденяпинскую палату — может, там осталось чего интересного. Дальше по обстановке.
— Да что мы — просто так не можем?
— Нет, — сказал Евграф. — Все дурдома курируются из Москвы, нам не обломится. Легче зека с Колымы достать, чем психа из больницы!
Он засмеялся в голос и, свернув на Афонскую, затормозил в кустах прямо перед забором.
Через несколько минут мы стояли возле входа. Евграф, приложив ладонь к стеклу, смотрел внутрь, а я нервно затягивался табачным дымом.
— Пожалуй ты прав, Саблин, — почти не двигая губами, сказал Полюдов. — Никого почти нет.
— Да говорю ж вам, — я выкинул обжегший пальцы чинарик. — Там и днем пара-тройка человек персонала, а сейчас только заведующий отделением торчит. Я когда понял…
— Ладно-ладно, молодец, — усмехнулся на ходу начоперод, — Раз ты с этим заведующим о Веденяпине говорил, заводи разговор опять. Будет не так подозрительно.
***
Доктор таращился на наши документы. И громкий «щелк» закрываемого мной удостоверения его аж подбросил.
— Иван Егорович, здравствуйте. Мы снова к вам. Необходимо осмотреть здание, на котором было вот это, — я достал, голубею табличку, на обратной стороне которой была нарисована конопатая мадонна. Это Веденяпина рисунок… прояснить надо кое что.
Доктор протер очки и с интересом на нас уставился.
— Ве-дяняев? — спросил он раздельно.
— Ве-деняпин.
— А это вам, молодые люди, для чего собственно?
Евграф, от «молодых людей» едва не зарычавший, тем не менее, продолжил весьма вежливо:
— Для прояснения некоторых деталей.
Зав. отделением еще раз попросил у меня документы.
— А-а! — Иван Егорович понимающе усмехнулся: — Товарищ реставратор. Только по-моему требуется специальный допуск. Э-ээ… да-с допуск по форме 22/3, — строго сказал доктор, подсмотрев цифру в замусоленном журнале. Тогда, пожалуйста.
Бумага, предъявленная начоперодом, почти убедила его.
— Но, кажется должна быть еще виза из Москвы: наркомздравовская или …
— Вся полнота власти городе на данный момент принадлежит военным властям, — не моргнул глазом Евграф. — Подписи Говорова и Жданова, надеюсь, хорошо видите?
Доктор закивал: — Да-да, сию секунду. Только попрошу немного подождать. — Он крикнул в темноту: — Хрунов! Хруно-ов! Савельич!
Вскоре неизменный санитар Савельич угрюмо заскрипел:
— Чего?
— Ты, братец, проведи командиров в т о з д а н и е.
— В какое здание, зачем в здание… Я вот им, — Савельич показал на меня, — еще того раза все отдал. Нечего им делать там.
Руки санитара вполне отчетливо дрожали.
— Надо суеверия эти прекращать, — нахмурился Иван Егорович, снова усаживаясь в уютное кресло. — Сколько лет уже прошло!
Доктор повернулся к нам, поясняя:
— Там экспериментальное лечение применялось. Иногда не очень удачно… Так вот младший персонал, — он ткнул указательным пальцем в Савельича, — понавыдумывал невесть что! Ступай, братец, за халатами.
***
Мы шагнули в сырой каменный полумрак. Лестница, узкая и прямая, упиралась в замусоренный битым стеклом пролет, на середине которого лежало перевернутое инвалидное кресло. Хрунов принялся ворочать его, освобождая дорогу.
Я поднял голову, рассматривая потёки на стенах, и уловил краем глаза некое движение под потолком. Посыпались мелкие камешки, скользнула и поехала вниз треснувшая пополам деревяшка, а следом — из дыры в перекрытии — выполз и ринулся, целясь мне в висок, угловатый серый ком.
Я отскочил. Штукатурка, дрянь такая, обваливается.
Савельич вытер со лба испарину:
— Посижу немного…
Здоровый и крепкий мужик на наших глазах оплывал и таял, как воск. Поставив на пол фонарь, он долго шарил по карманам. Потом наклонился ко мне:
— На курево не богаты будете?
Прикурив, Хрунов съежился, бросив на нас затравленный взгляд:
— А Веденяпина, по какому поводу расследуют?
— За продуктовые карточки, — буркнул я первое, что пришло в голову.
Санитар вздрогнул, а Евграф, тут же «принял передачу»:
— Карточки, что при поступлении в больницу при нем были, куда дел?
Я поперхнулся дымом, а Хрунов сползал по стенке, защищаясь выставленным локтем.
Сознался санитар почти сразу. Рассказывая, он прикуривал одну и ту же папиросу от постоянно ломавшихся спичек.
— Художник, он раньше по пьяному делу, — Хрунов щёлкнул себя по горлу, — тут обретался. Дурно в этот раз вышло как-то: из общей перевели. Буйных, понимаешь ли, боялся. Ладно. Дали одиночку, мест много — живи. А только дичать он вдруг стал… Волосы свалянные, взгляд тухлый, в одеяло кутается. И рисунки кругом разбросаны жуткие. Ну, ты их видел… Короче, на меня он прыгнул, душить начал.