Книгу «Я верил в Гитлера» Ширах напишет во время двадцатилетнего заключения в тюрьме для военных преступников Берлин-Шпандау, которое будет отбывать в связи с доказанной причастностью к депортации евреев. До конца жизни Ширах станет называть себя порядочным антисемитом и клясться, что о депортации даже понятия не имел, да и алиби у него есть: в тот вечер, когда Центральный вокзал Вены закрыли для эвакуации, он был в ложе оперного театра и смотрел представление. Еще он оговорится, что уничтожение шестидесяти тысяч венских евреев было его вкладом в европейскую культуру. Последними словами Шираха, который умрет от сердечной недостаточности в одном из пансионов на берегу Мозеля в 1974 году, станут: «Что со мной было?» Он не будет знать ответа ни на этот, ни на другие вопросы, он вообще не будет ничего понимать.
В своей книге Ширах упомянет, что его бывший адъютант Кручинна умер вскоре после войны чрезвычайно трагической смертью: когда раскаленный транспортер при укладке соскочил с прокатного стана и спиралью обвился вокруг его тела, Кручинна буквально сгорел заживо. В последующие годы это описание породит некие легенды, кто-то станет поговаривать о Божьем суде, кто-то о финале драмы. Очевидец возьмется утверждать, будто видел, как работник сталелитейного завода в Западной Германии был схвачен стальной лентой, вылетевшей из печи, обвит и сожжен. Фамилия этого человека якобы была Кручинна.
В принципе, эту версию тоже можно считать верной, за исключением того, что несчастный случай произошел не в 1945-м, а в 1953 году, и ударил Кручинну не раскаленный транспортер и не стальная лента, вылетевшая из печи, а дышло грузового прицепа, который он вместе с несколькими людьми пытался столкнуть с места, и в результате он не сгорел заживо и не был сожжен, а его просто убило, когда при маневрировании колесо прицепа застопорилось и тяжелая железяка отлетела прямо на него, разодрав живот страшным ударом. Месть предметов непредсказуема.
Кручина похоронен в Травемюнде.
18
Сюрприз, сюрприз!
Ночью Констанция не могла уснуть и лежала, прислушиваясь к собственному дыханию и дыханию своих соседок, чьих имен она до сих пор не выяснила, и осознавая крайне тревожные, даже возмутительные ощущения, которые подарил ей третий день в «Тихой обители». Она чувствовала себя так, словно каталась на американских горках эмоций, шок сменялся афтершоком, взгляд в бездну сменялся взглядом из бездны.
После неожиданно глубокой, поистине расширяющей сознание дневной медитации, все еще погруженная в свои чувства, Констанция, пошатываясь, прошла через двор в ярко освещенную столовую и, взглянув на остальных участников ретрита, которые в тишине поедали ужин, увидела их в совершенно новом, тревожном свете. Неужели они все тоже были сейчас на медитации и тоже в ней участвовали? Едва ли люди, пережившие совместный медитативный опыт, должны быть такими отстраненными и замкнутыми, как вот эти за длинным узким столом, которые сидят друг напротив друга, хлебают рисовый отвар и избегают зритель ного контакта. Скорее, они просто притворяются. Многие были на ретрите не в первый, а во второй или третий раз. Постепенно до Констанции стало доходить, в чем заключается очарование этой достаточно тяжелой и кропотливой работы по самонаблюдению и какие взаимосвязи между телом и разумом она пробуждает.
От волнения Констанция не могла есть и с трепетом в душе ожидала вечернюю двухчасовую ме-дитацию, в ходе которой тоже полагалось сидеть в позе лотоса. Правда, она пока не понимала, как выдержит эту нагрузку и как будет медитировать дальше — куда уж дальше? — и что делать, если на нее опять нахлынет неуправляемое вожделение, но решила положиться на опыт руководителей курса и своих, с позволения сказать, товарищей по медитации, которые, вероятно, знают, что делают.
В назначенный час Констанция уселась на свое место, обернула плед вокруг талии, выпрямила спину, закрыла глаза. К ее удивлению, первые полчаса никакого вожделения она не испытывала, напротив, душу наполняли неловкость и стыд. То, что извращение совершенно не чувствовалось на физическом плане, представлялось ей истинным извращением. Единственным переживанием, которое роднило вечернюю медитацию с дневной, была нестерпимая боль в коленях, бедрах и спине, а теперь еще и голова раскалывалась. Вдобавок к этому вокруг не раздавалось ни звука (Констанция даже испугалась, не оглохла ли она), да и никого из соседей, судя по всему, не одолевали сексуальные фантазии. Она ощущала это, она знала это, потому что два с небольшим часа назад мир вокруг звучал совсем по-другому.