Пока Констанция отслеживала эти мысли, пыталась справиться с возникающими эмоциями и не понимала, радоваться ей теперь или грустить, ею медленно, но верно овладевало новое осознание, которое в очередной раз существенно изменило ее отношение к царящему вокруг безмолвию. Что, если она единственная в этом зале упивается садомазохистскими фантазиями? Что, если остальные всё поняли? Услышали ее стоны и вздохи, ее учащенное дыхание, отследили боковым зрением ее порывистые движения, ощутили запах, источаемый ее телом? Где, как не здесь, среди нарочито безмолвствующих людей, это может оказаться заметным? Нет, точно, они всё знают, не могут не знать. Где еще, как не в обители тишины, расслышишь звуки, который издает человек, взаимодействующий с самим собой, пусть даже только в мыслях? Из примерно сотни человек, которые молчали рядом друг с другом на протяжении нескольких дней и не занимались ничем, кроме молчания, вероятно, лишь очень немногие не обратили внимания на Большой взрыв женщины, сидящей среди них.
Сюрприз, сюрприз!
Что тут еще скажешь?
И хотя молчание, абсолютное молчание было бы единственно уместной и наиболее понятной реакцией в данный момент, вскоре после того как Констанция испытала этот ага-эффект во всех его измерениях, она с опущенной головой покинула зал, вернулась в свою комнату и лежала там, не вставая и глядя в темноту. Она не пошевелилась, когда в комнату пришли две ее соседки, и пролежала так до самого утра.
Спустя несколько тяжелых часов удручающе долгого, но дарящего освобождение марш-броска из Трибеля в соседний город по обочине безлюдной проселочной дороги Констанция, стуча зубами, сидела на центральном вокзале Хофа и ждала прибытия поезда, направляющегося в Берлин. Она была подавлена и, казалось, потеряла дар речи, однако это состояние вызывалось совсем другими причинами и ощущалось совсем иначе, чем в «Тихой обители». После трех дней вдали от города яркие краски, мерцающие экраны и мелькающая на каждом углу реклама являли собой сюрреалистическое визуальное шоу, избыточное для ее глаз. Когда на скамью рядом с Констанцией села женщина с ярко-красными губами и густо накрашенными ресницами, она уставилась на нее и долго не могла оторвать взгляда, пока незнакомка не повернулась к ней и с намеком не спросила, в чем дело.
Всего и всюду было слишком много. Даже высокие стойки с конвертами и открытками в газетном киоске, перед которыми Констанция задержалась на входе, и те показались ей вавилонскими башнями мирового знания. «Без дождя не было бы цветов», — прочла она на первой попавшейся открытке и тотчас погрузилась в сложное интеллектуальное размышление на тему, возможно ли обратное утверждение. Ее уши болели от многоголосого гомона, разносящегося по величественному, с высокими сводами станционному залу, эхо вокзальных громкоговорителей металось между колоннами, а в углу, совсем рядом с Констанцией, беспрестанно тренькали два игровых автомата, чем довершали какофонию реальности.
Если по дороге от випассана-центра к вокзалу Констанция корила себя за бесславное окончание курса, дискутировала с внутренним голосом на тему собственного слабоволия и легкомысленности, то теперь она ощущала жизнеутверждающую свежесть и зверский аппетит. Она пришла к выводу, что аромат кофе и свежих круассанов, доносящийся из вокзального кафе, был достаточным поводом для того, чтобы сбежать из «Тихой обители» с ее запахом кислого пота и унылой затхлости.
Часы над главным входом показывали девять утра, Констанция купила роскошный завтрак, а еще газету и зарядное устройство, потому что аккумулятор ее мобильного разрядился, едва она его включила. Вскоре она уже смотрела из окна поезда, едущего в Берлин, на холодный, но очень приветливо встречающий ее ландшафт.
Поездка длилась пять часов, большую часть времени Констанция просто спала, периодически вздрагивая от объявлений, раздающихся из динамика. В газете она прочла заметку об аварии на «Коста Конкордия» и наивно удивилась, что большие круизные лайнеры до сих пор могут тонуть — она почему-то была уверена, что кораблекрушения остались в далеком прошлом. Для нее, склонной принимать все на свой счет, толковать и соотносить со своей жизнью, трагедия, описанная в газете, при всем должном сочувствии к пострадавшим, явилась долгожданным подтверждением того, что правильная, настоящая, реальная жизнь, в которой, к сожалению, случаются и такие трагедии, неизменно продолжается. Подобно многим, думая о кораблекрушениях, Констанция тотчас вспомнила «Титаник», символ более смелой, более блистательной эпохи, в которую слава и романтика ценились превыше остального, а столкновения с айсбергами становились предоплатой за душераздирающие телеэкранизации последующих лет.