Шестое: сразу после происшествия жена сообщила мне, что уйдет из дома. Не желая причинять неудобств своему ребенку, я ответил жене, что уйду сам. Примерно через сорок восемь часов мне пришлось снова побывать дома, чтобы уладить ряд вопросов, связанных с моим ребенком. Когда мы встретились, жена объяснила, что между ней и обергебитсфюре-ром Кручинной ничего не произошло.
Честность со всех сторон, хотя Штрунку, конечно, можно поставить в вину то, что он никак не комментирует слова Кручинны о своей любовнице, с которой поддерживал отношения в течение десяти лет. Не упоминает он и тот факт, что шкура леопарда была подарком от рейхсфюрера; возможно, Штрунк поступает так, дабы не обидеть Гиммлера, который будет читать протокол.
Суд удаляется на совещание — вернее, это Штрунку и Кручинне приходится выйти за дверь. Оппоненты мирно курят в просторном длинном коридоре, сидя на деревянных скамьях примерно в пятнадцати метрах друг от друга. Через четыре дня они будут стрелять друг в друга с этого же расстояния.
Не успевают они докурить, а суд уже приглашает их в зал и объявляет, что дело чести между гаупт-штурмфюрером СС Штрунком и обергебитсфюрером Кручинной должно быть решено на поединке с использованием оружия. Согласно двадцать восьмой статье Регламента арбитража и суда чести СС, при выборе оружия следует отдавать предпочтение сабле.
В этот памятный момент судьба совершает еще один поворот: Штрунк говорит, что дуэль на саблях для него слишком опасна, и, ко всеобщему удивлению, предъявляет справку, выданную четырнадцатого октября 1937 года главой Медицинского управления СС Эрнстом-Робертом Гравицем, который подтверждает своей подписью, темно-синей на белом, что вследствие перенесенного заболевания малярией участие в сабельной дуэли является для Штрунка нецелесообразным, ибо малейшие травмы могут привести к серьезным воспалительным процессам, а потому в соответствующих обстоятельствах приоритет следует отдавать пистолетной дуэли.
Эта справка, почти величественная в своей нелепости, принимается без возражений и судьями, и противником Штрунка. Дуэль на пистолетах назначают на семь часов утра восемнадцатого октября, местом проведения выбирают Хоэнлихен. Семеро участников судейской коллегии скрепляют это решение подписями.
Разногласие Штрунка и Кручинны обсуждается по-деловому и довольно буднично, как один из множества пунктов повестки дня. Что касается Эрнста-Роберта Гравица, упомянутая справка является ранним предвестником того, на что еще он пойдет в качестве врача, а затем рейхсврача СС и полиции, обергруппенфюрера СС и генерала войск СС. На фоне его дальнейшей биографии диагноз несуществующей малярии вместо запущенного туберкулеза кишечника есть лишь курьезная и при этом умышленная ошибка, а медицинская рекомендация предпочесть саблям пистолеты — лишь сравнительно безобидное проявление парадоксальной смелости. Всего через пару лет Гравиц согласует привлечение врачей СС к убийству людей с физическими и умственными недостатками. Говорят, при этом он скажет: «Задача, конечно, не из приятных, но нужно быть готовым брать на себя и такие» — и выразит готовность собственноручно умертвить первого психически больного после создания первого центра смерти. При этом Гравиц возьмет на себя управление медперсоналом в лагерях смерти; под его руководством и по его указанию будут проводиться медицинские эксперименты над узниками концлагерей. Он напишет Гиммлеру, что в исследовательских целях желательно вживить людям вирусы гепатита, выращенные в экспериментах на животных, и для этих целей Гиммлер предоставит ему восьмерых евреев из Освенцима. Гравиц же прикажет Карлу Гебхардту провести эксперименты с сульфаниламидом на шестидесяти польских женщинах в концентрационном лагере Равенсбрюк и потребует нанести им ранения, идентичные тем, какие получают на войне, а еще дополнительно ввести под кожу грязь и осколки стекла. Двадцать третьего апреля 1945 года виллу в Бабельсберге, на которой в тот момент будет жить Гравиц с семьей, сотрясет мощный взрыв: сидя за обедом с детьми и женой, глава семейства дернет под столом чеки двух ручных гранат.
Можно предположить, что Гитлер, утопая в широком кресле музыкального салона и в восьмой раз подряд слушая последний акт «Лоэнгрина», когда звучит меланхоличная «Мой дорогой лебедь», принимается подпевать, потому что знает либретто наизусть. Конечно, бесполезно гадать, о чем думает фюрер в эти минуты, но, возможно, смерть Штрунка не выходит у него из головы, и он мысленно обращается к нему: «Мой дорогой лебедь…»