В наши дни на этом месте находится гольф-студия.
Шилль ездил туда. Подходящего камня не нашлось, и Шилль был вынужден пополнить коллекцию обычным мячиком для гольфа, что он и сделал, после того как почтил память Лассаля минутой молчания.
Можно ли считать этот пример пугающим? Не самым приятным уж точно. Дуэль, в которой оба противника участвуют не по доброй воле, не соответствовала представлению Шилля о правильной дуэли. Дуэль между незнакомцами или третьими лицами, которым ее передали для исполнения, являлась чистым абсурдом. Шилль был категорически не намерен стреляться с кем-то другим лишь потому, что у Маркова не нашлось времени или желания явиться на поединок.
Честь, этикет, сатисфакция — Шилль терялся в догадках, что со всем этим делать. В его понимании дуэль была коротким финальным разговором двух людей, которым уже нечего сказать друг другу. В наши дни человек волен просто махнуть на все рукой и дальше идти своей дорогой. Отношения сходят на нет, обиды забываются. Однажды вражда между Марковым и Шиллем могла бы просто потерять всякий смысл. Шилль знал это, но не хотел такой развязки. Он рассчитывал свернуть с обычного пути апатии и усталости, по которому шли его современники, с пути избегания, выжидания и принятия. В тот миг, когда фотоснимок с камеры контроля скорости раскрыл ему легкомысленную правду, он, казалось, окончательно убедился в неоспоримости своих притязаний и чувств. Не своих чувств к Констанции, среди которых теперь преобладала не страсть, а жалость, и не своих чувств к Маркову, ибо он почти не знал его и не собирался с ним знакомиться, а своих чувств по отношению к самому себе.
Безумная и неутихающая боль, ставшая его неразлучной спутницей с момента расставания с Констанцией, напоминала Шиллю, что он жив, что он может быть, впервые активно участвует в жизни. Он был почти благодарен за это. Он ощущал себя живым, ощущал, что открывается новой правде. Марков идиот и останется им, даже если сказать ему об этом в лицо. Не это важно, речь не о том, что правильно, а что нет, что уместно, а что нет. Подобные вопросы представлялись Шиллю несусветным вздором. На самом деле он хотел одного: остаться верным себе, независимо от того, насколько безумным это было или казалось кому бы то ни было. Пожалуй, разумнее всего было бы полностью сойти с ума.
Та-там-м-м, та-там-м-м, та-там-м-м… Монотонный стук колес по рельсам звучал на протяжении всей поездки, точно железная мантра. Шилль едва не проехал Фюрстенберг, а оказавшись на вокзале, вынужден был мчаться на остановку со всех ног, потому что автобус до Лихена уже готовился к отправлению. Двадцать минут спустя Шилль стоял на рыночной площади, безлюдной в холодный январский полдень, и озирался в поисках турагентства. Найти его оказалось несложно: заведение занимало маленький серый домик, объявления в окнах которого рекламировали велотуры по Уккермарку. Агентство тоже было безлюдным, на полупустых полках лежали стопки листовок и открыток. На стене висели большие фотообои: летний пейзаж, вид сверху, много леса, много воды и много красных черепичных крыш.
— Я могу вам помочь? — осведомилась, выйдя из-за какой-то перегородки, молодая девушка, смотревшая на Шилля привычно скучающим, сочувственным взглядом человека, недоумевающего, что вообще может привести туристов в Уккермарк в январе.
— Будьте добры, — учтиво отозвался Шилль. — Я хочу побывать в Хоэнлихене. Не объясните ли вы мне дорогу? — Он указал на фотообои.
— Хм, это уже любопытно. Вы тоже из полиции?
— Нет, а почему вы так решили?
— Видите ли, утром нам позвонили из берлинской полиции и задали этот же вопрос.
— Про Хоэнлихен?
— Да.
— Мне интересно посмотреть на то место рядом с санаторием, где в тридцать седьмом году произошла дуэль.