Танненшмидт отвела глаза от тарелки с остатками раскуроченной селедки и съязвила:
— Вызовем спецназ сию же секунду или подождем, когда рюкзаков станет два?
— Ханнеса я, кажется, знаю. Это тот, что работает в Управлении уголовной полиции?
— Нет, другой. И вот, Ханнесу остается только караулить, когда она снова выйдет. Настает вечер, а потом ночь. Люди приходят, люди уходят, но той молодой женщины среди них нет хоть тресни. Ханнес звонит инструктору, просит гражданскую машину, его просьбу исполняют. Едва ли случится еще что-то примечательное, просто он хочет дождаться утра. Как же скоротать время? Он заполняет суточный отчет, записывает наблюдения, обосновывает причины для возможного начала следствия и ненароком засыпает. Среди ночи его будят крики, женские крики. Ханнес выскакивает из машины и видит, что в нескольких окнах ярко горит свет. Но откуда же доносятся эти крики, такие громкие, такие пронзительные? Причем с каждым новым воплем в них звучит все больше отчаяния. Убийство, изнасилование, пытки? Ханнес бежит в общежитие. «Другие страны — другие нравы, — говорит он себе, — но ситуация-то промедления не терпит». Барабаня во входную дверь, он снова слышит крики — на сей раз со стороны женского приюта. Ханнес бросается туда, но когда он оказывается на месте, вопли стихают, сменяются хныканьем, а потом квартал снова оглашается дикими криками, еще более душераздирающими, чем прежде. Ханнес звонит в полицию, описывает положение, сообщает свое имя и местонахождение. Приезжают четыре патрульные машины, воет сирена, горят синие мигалки… Старший офицер выпрыгивает из автомобиля, слышит крик, переходящий в мученический стон, приказывает подчиненным немедленно войти в здания и обыскать их сверху донизу, вызывает по радио подкрепление. Поднимается невероятная суматоха. Женщин, детей, мужчин, одетых в пижамы и ночные рубашки, выводят из домов, и теперь они стоят друг напротив друга — женщины из приюта с одной стороны, семьи беженцев из общежития с другой. Дети плачут, полицейские рявкают. Целый час, целую вечность люди проводят на улице, среди них, закутанная в одеяло, стоит та молодая женщина с ребенком и собакой, за которой следил Ханнес. Полиция, однако, не обнаруживает ни трупов, ни раненых, вообще ничего необычного. Старший офицер объявляет по громкоговорителю, что оперативные действия еще не завершены, и просит всех сохранять спокойствие, абсолютное спокойствие. Проходит несколько минут, и крики смолкают. Все напряженно прислушиваются. Больше не раздается ни звука, воцаряется тишина, призрачная тишина. — Танненшмидт прервала рассказ и обратила внимание скептически взиравшего на нее Зандлера на то, что рюкзак тем временем куда-то со скамейки исчез.
— Преступник или преступники смешались с толпой людей, которых вывели на улицу?
— Нет. Слушайте дальше. Внезапно звучит новый крик. Другой крик. Крик новорожденного.
Зандлер, приоткрыв рот, надолго задумался.
— Вы имеете в виду… то есть… хотите сказать, это были… крики роженицы?
— Роженицы, которая производила на свет двойню, если точнее. Никто не принял в расчет, что по соседству расположена больница с родильным отделением. Хотите верьте, хотите нет, но той ночью медсестры оставили окна родильной палаты открытыми.
— Ну, скорее не верю, инспектор, но, полагаю, выдумать такое вы бы не могли, — изрек Зандлер и почесал себя за ухом. — Пожалуйста, продолжайте. Какие еще небылицы у вас есть в запасе?
— К сожалению, никаких. — Танненшмидт помолчала, собираясь с мыслями, и приступила к новому рассказу: — Выбирая, за кем буду наблюдать, я решила положиться на волю случая. Зажмурилась, пару раз прокрутилась вокруг своей оси, вытянула руку и открыла глаза. Рука указывала на витрину оптики, но учреждение — это не человек, так что я заглянула в торговый зал и увидела пожилую продавщицу, обслуживающую покупателя. За ней-то я и установила слежку. Обычная женщина, короткие седые волосы, на носу очки, как и у всех, кто работает в оптиках, опрятный костюм неяркого оттенка, выглядящий так, словно достался ей по наследству от матери. До сих пор помню и никогда не забуду ее фамилию: Ксаверштейн, фрау Ксавер-штейн. — Инспектор снова сделала паузу. — Занд-лер, а давайте выпьем пива? В конце концов, на часах уже вечер пятницы, и неважно, что рапорт надо составить еще сегодня.
Зандлер кивнул, повернулся к стойке и, поймав взгляд официантки, крикнул:
— Два пива, пожалуйста!
— Для фрау Ксаверштейн вечер пятницы был самым тоскливым на неделе. В шесть вечера она выходила из оптики, направлялась в торговый центр «Карштадт» за углом, поднималась на четвертый этаж и ужинала порцией рыбы с салатом, запивая ее бокалом коктейля. Она всегда занимала один и тот же столик. Сотрудники кафе, которых я допросила, знали ее много лет. Она не листала газет, не болтала по телефону, не писала и не читала сообщения… Она просто сидела и смотрела прямо перед собой. Вероятно, в прошлом с ней случилось нечто трагическое, и чем больше странностей я в ней замечала, тем сильнее мне хотелось разузнать ее историю.