Идея и теория
Прежде чем закончить этот раздел, я хотел бы сделать еще один шаг, иначе не хватает одного очень важного результата среди тех, которые должны служить для понимания истории нашей науки, а также для понимания науки XIX века. Нам нужно еще немного глубже проникнуть в сущность и значение научного теоретизирования, и лучше всего это произойдет в результате присоединения к несравненному оружию германской науки — эксперименту. Речь идет только о привязывании, так как эксперимент свойственен только некоторым дисциплинам, я же должен углубиться, чтобы раскрыть определенные ведущие принципы всех новых наук.
Эксперимент — это прежде всего просто «методичное» наблюдение. Но одновременно это теоретическое наблюдение.348 Поэтому его правильное применение требует философского размышления, иначе эксперимент будет говорить меньше, чем природа, чем экспериментатор. «Эксперимент, которому не предшествует теория, т. е. идея, относится к исследованию природы как звук детской погремушки к музыке», — говорит Либиг и весьма остроумно сравнивает опыт со счетом: в обоих случаях должна предшествовать мысль. Однако здесь необходима осторожность! Аристотель проводил эксперименты с телом, и ему нельзя отказать в проницательности, но «предшествовавшая теория» привела к тому, что его наблюдения были совершенно неверными. Обратимся к «Discorsi» Галилея: из вымышленных бесед между Симплицио (Simplicio), Сагредо (Sagredo) и Сальвиати (Salviati) мы вынесем убеждение, что в открытии истинного закона падения львиную долю занимает добросовестное, возможно непредвзятое наблюдение, а собственно теории скорее последовали, чем «предшествовали». Полагаю, что произошла путаница со стороны Либига, и если заблуждается столь значительный, заслуженный в истории науки человек, мы можем предполагать, что только на основании точнейшего анализа может быть настоящее понимание. И это понимание тем более необходимо, что только из него мы учимся понимать значение гениальности для науки и ее истории. Попытаемся это сделать.
Либиг пишет: «теория, т. е. идея», — т. е., как видим, «теория» равна «идее», что является первым источником заблуждения. Греческое слово «идея», которое никогда не удавалось живым перенести в современный язык, означает исключительно увиденное глазами, явление, образ. Платон также понимает под идеей настолько квинтэссенцию видимого, что отдельный индивидуум кажется ему слишком бледным, чтобы быть чем-то еще, кроме бледной тени истинной идеи.349 Теория же, напротив, уже сначала означала не «смотреть», но «наблюдать» — огромная разница, которая впоследствии все увеличивалась, пока значение произвольного, субъективного понимания, искусственного приведения в порядок не приобрело слово «теория». Итак, теория и идея не синонимы. Когда Джон Рей в результате длительных наблюдений достиг такой ясной картины цветущих растений, что четко понял, что они образуют две большие группы, у него была идея. Напротив, когда он опубликовал свой «Methodus plantarum» (1703), он создал теорию, причем теорию, которая далеко отставала от его идеи. Хоть он и открыл значение семядолей как путеводителей для систематики, многое другое (например, значение частей цветка) ускользнуло от его внимания, так что человек, который уже совершенно правильно понимал в основных чертах форму мира растений, разработал несостоятельную систему: наших знаний в то время было недостаточно, чтобы «идея» Рея нашла свое соответствующее выражение в «теории». В «идее», как видим, сам человек еще является частью природы, здесь говорит — если позволите мне сравнение — тот самый «голос крови», который является главной темой рассказов Сервантеса. Человек обнаруживает обстоятельства, в которых он не может дать отчет, он догадывается о вещах, которые он не смог бы доказать.350 Это не собственно знание, это отражение трансцендентной связи и является поэтому непосредственным, не диалектическим опытом. Толкование подобных догадок всегда небезопасно, на объективную действительность не могут претендовать ни догадки, ни их толкование, их значение ограничено индивидуумом и полностью зависит от его индивидуального значения. Здесь творчески проявляется гениальность. И если наша германская наука является наукой верного, тщательного, полностью трезвого наблюдения, то она одновременно наука гениальности. Повсюду «предшествуют идеи», здесь Либиг совершенно прав. Мы видим это так же четко у Галилея, как и у Рея,351 у Бишо, как и у Винкельмана, у Колбрука, как и у Иммануила Канта. Следует только опасаться путать идею и теорию, потому что эти гениальные идеи совершенно не являются теориями. Теория — это попытка организовать определенное количество опыта — часто, может быть, собранного с помощью идеи — таким образом, чтобы этот искусственный организм служил потребностям специфического человеческого ума, не противореча известным фактам или совершая насилие. Сразу становится понятно: относительная ценность теории будет постоянно находиться в непосредственном отношении к количеству известных фактов, что совершенно не относится к идее, ценность которой зависит только от значения личности. Леонардо да Винчи, например, опираясь на очень небольшое количество фактов, настолько точно понял основные принципы геологии, что только в XIX веке появилось достаточно опыта, чтобы научно (что значит теоретически) объяснить правильность его интуиции. Пусть он также не объяснил кровообращения, в отдельных случаях наверняка неправильно представлял его себе, но угадал, т. е. у него была идея циркуляции, не теория.