355 Совсем иное, как мы видели, наука: она исследует природу, а природа не относится к человеку. Если бы она была таковой, как это предполагали эллины! Но опыт наказал это предположение ложью. В науке человек обращается к человеческой области, потому что он сам принадлежит к ней, но по большей части вне- и надчеловеческой/сверхчеловеческой. Если человек хочет серьезно узнать природу и не ограничиваться догматизированием in usum Delphini, то именно в науке, и прежде всего в естествознании в более узком смысле слова, он должен напрягать свою фантазию, которая должна быть бесконечно изобретательной, гибкой и эластичной. Я знаю, что это утверждение противоречит общему предположению, но мне кажется верным и доказательным фактом то, что философия и наука предъявляют больше требований к фантазии, чем поэзия. Чисто творческий элемент у Демокрита и Канта больше, чем у Гомера и Шекспира. Именно поэтому их труд остается доступен крайне немногим. Правда, эта научная фантазия коренится в фактах, но это делает поневоле любая фантазия.356 И научная фантазия особенно богата именно потому, что в ее распоряжении находится огромное количество фактов, и их список непрерывно пополняется благодаря новым открытиям. Я уже кратко упоминал (с. 773 (оригинала. — Примеч. пер.)) значение новых открытий как пищи и побудительного мотива для фантазии. Это значение поднимается вверх до самых высоких областей культуры, но проявляется прежде всего в науке. Чудесный расцвет науки в XVI веке, о котором Гёте писал: «мир едва ли вновь переживет подобное явление»,357 основан отнюдь не на обновлении эллинистической догматики, как нас хотели бы в этом убедить — скорее, она нас как в систематике растений, так и везде, только ввела в заблуждение — но этот внезапный расцвет вызван открытиями, о которых я говорил в предыдущем разделе: открытиями на земле, открытиями на небе. Достаточно только прочитать письма, в которых Галилей, дрожа от волнения, сообщает о своих открытиях спутников Юпитера и кольцах вокруг Сатурна благодаря Богу, что ему открылось «такое никогда не подозреваемое чудо», и тогда можно понять, какое мощное действие оказывало новое на фантазию и как оно одновременно побуждало к дальнейшему поиску, чтобы приблизить искомое пониманию. К какой безумной смелости увлекался человеческий ум в этой пьянящей атмосфере вновь открытой надчеловеческой природы мы видели, когда обсуждали математику. Без этой атмосферы фантазии — но не наблюдения, не фактов, как этого хочет Либиг, — являющейся источником абсолютно гениальных озарений, была бы невозможна высшая математика (и вместе с ней физика неба, света, электричества и т. д.). Подобное происходит везде по той простой уже указанной причине, что иначе с этим над-сверхчело- веческим было бы невозможно справиться. История науки между 1200 и 1800 годами есть непрерывный ряд таких великолепных озарений фантазии. Это означает господство творческого гения.