Один пример.
Химия как наука была невозможна (как мы понимаем теперь), пока не был открыт кислород как элемент, потому что это важнейший элемент нашей планеты, от которого как органический, так и неорганический феномены теллурической природы получили свою особую окраску. В воде, воздухе, скалах, во всяком горении (от простого медленного окисления до пламени огня), в дыхании всего живого, короче говоря, повсюду мы встречаем этот элемент. Именно поэтому он ускользнул от непосредственного наблюдения, потому что бросающимся в глаза, примечательным признаком кислорода является активность, с которой он соединяется с другими элементами, иными словами, ускользает от наблюдения как самостоятельное тело. Даже там, где он встречается не в химическом соединении с другими веществами, а в свободном виде, например, в воздухе, где он только механически смешивается с азотом, его трудно распознать несведущему человеку, потому что этот элемент не просто газ (в условиях наших температур и давления), но газ без цвета, без запаха, без вкуса. Его нельзя обнаружить просто органами чувств. Во второй половине XVII века в Англии жил один из похожих на Гилберта (с. 759 (оригинала. — Примеч. пер.)) истинных первооткрывателей, Роберт Бойль, который своей рукописью, озаглавленной «Chemista scepticus», покончил с аристотелевским умничаньем и алхимическими глупостями в области химии и одновременно дал двойной пример: строгого наблюдения и подразделения и отбора скопившегося материала наблюдений с помощью введения творческой идеи. Бойль дал лишь теперь возникающей истинной химии новое представление об элементах, более смелое, чем древнее представление Эмпедокла, большее, чем родившееся в уме великого Демокрита. В то время эта идея не опиралась на наблюдение, она была рождена фантазией, но стала источником многочисленных открытий, далеко не завершившихся еще и сегодня. Мы видим, по какому пути идет наша наука.358 Но сначала один пример. Идея Бойля способствовала быстрому росту знаний, открытие следовало за открытием, но чем больше накапливалось фактов, тем более запутанным становился общий результат. Кто хочет понять, насколько невозможна наука без теории, может углубиться в состояние химии начала XVIII века: он обнаружит китайский хаос. Если, как полагает Либиг, наука способна «объяснять» факты, если для этого достаточно «разума» без фантазии, почему этого не произошло в то время? Были ли сам Бойль, Гук и Бехер и многие другие прилежные собиратели фактов того времени непонятливыми людьми? Разумеется, нет. Но только разума и наблюдения было недостаточно, и желание «объяснить» есть иллюзия. То, что мы называем пониманием, всегда предполагает творческое участие человека. Теперь было важно сделать из гениальной идеи Бойля теоретические выводы, и это удалось франконскому врачу, человеку с «трансцендентально-спекулятивным образом мышления»,359 удивительному Георгу Эрнсту Шталю (Georg Ernst Stahl). Он не был химиком по профессии, но он видел, чего не хватает: элемента! Можно ли доказать его существование? Нет, в то время нет. Должен был смелый германский ум из–за этого отступить? Слава Богу, нет! Итак, полнотой своей власти Шталь изобрел воображаемый элемент и назвал его флогистон.
И сразу же пролился свет в хаос, теперь германец разрушил колдовское суеверие в одной из его последних крепостей и навсегда задушил саламандру. Благодаря чисто механической мысли люди смогли правильно представлять процесс сгорания, т. е. найти второй х, второй центр или по крайней мере приблизиться к нему, так что они смогли проводить понятные для человека эллипсы. «Теория флогистона дала развитию научной химии мощный стимул, потому что никогда ранее не обобщали такое количество химических фактов как аналогичных процессов и не соединяли их друг с другом так четко и ясно».360 Если это не дело фантазии, то слова больше не имеют смысла. Но одновременно следует учитывать, что здесь больше действовал теоретизирующий разум, чем наглядность. Бойль был невероятно точным наблюдателем, Шталь, напротив, обладал чрезвычайно острым изобретательным умом, но был плохим наблюдателем. Указанная разница здесь весьма наглядна, потому что в основе идеи флогистона, которая господствовала в XVIII веке и которая принесла своему глашатаю почетный титул основателя научной химии и в свете которой действительно был заложен фундамент позднейшей, более соответствующей природе теории, в основе этой идеи (наряду с теоретическим применением идеи Бойля) лежали явно неверные наблюдения! Шталь полагал, что горение есть процесс разложения, распада — вместо этого оно является процессом соединения. Что при горении увеличивается вес, было уже известно в то время из опыта, тем не менее Шталь (который, как было сказано, был очень ненадежным наблюдателем и в большой степени обладал особым упрямством теоретизирующего человека-рационалиста) предполагал, что горение состоит в улетучивании флогистона и т. д. Поэтому, когда Пристли (Priestley) и Шеле (Scheele) наконец выделили кислород из определенных соединений, они были твердо уверены, что получили знаменитый флогистон, который искали со времен Шталя. Однако вскоре Лавуазье показал, что найденный элемент имеет свойства совсем не гипотетического флогистона, но совершенно противоположные! Обнаруженный теперь и доступный для наблюдения кислород был совершенно иным, чем то, что вынужденно представляла себе человеческая фантазия. Без фантазии человек не может провести связь между феноменами, создать теорию, создать науку, однако человеческая фантазия по сравнению с природой всегда оказывается недостаточной и иной, требующей корректировки эмпирическим наблюдением. Поэтому любая теория всегда будет временной, и наука прекращается, как только начинает руководить догматика.