Теологи
Если бы у меня было намерение защищать искусственный тезис, группа теологов заставила бы меня поломать голову. Кроме того, меня мучило бы чувство некомпетентности. Но мне достаточно открыть глаза, не рассматривая непонятные для меня технические подробности, и увидеть теологов типа Дунса Скота как непосредственных проводников Реформации и не только Реформации, потому что последняя в религиозном отношении осталась в высшей степени неудовлетворительной несовершенной работой, или, как с надеждой говорит Лам- прехт, «ферментом будущего религиозного направления», но и как проводников широкого движения основополагающей важности при создании нового мировоззрения. Мы знаем, сколько метафизической проницательности и остроумия использует Кант в своей «Критике чистого разума» для доказательства, «что все попытки просто спекулятивного применения разума в отношении теологии совершенно бесплодны и по своим внутренним свойствам ничтожны и равны нулю».456 Это доказательство было необходимо для обоснования его мировоззрения. Лишь Кант окончательно разрушил иллюзорное здание римской теологии, лишь он, «сокрушитель всего», как метко назвал его Мозес Мендельсон. То же самое предприняли первые теологи, вставшие на путь правдивости. Хоть Дунс Скот и Оккам не были в состоянии подрыть иллюзорное здание Церкви на пути натуралистов, как Кант, но для практических целей они показали точно то же самое и с достаточной убедительностью с помощью reduetio ad absurdum противоположного утверждения. Такой результат с математической необходимостью сразу же дал два следствия: во–первых, освободил разум и все, что к нему относится, от службы теологии, так как она была для этого непригодна, во–вторых, свел религиозную веру к другому канону, так как канон разума показал себя непригодным. Действительно, что касается освобождения разума, то мы видим, как уже Оккам примыкает к своему брату по ордену Роже Бэкону и требует эмпирического наблюдения природы. Одновременно мы видим, как он вторгается в область практической политики в смысле расширения личной и национальной свободы, что было требованием освобожденного разума, в то время как скованный разум пытался доказать универсальный civitas Dei (во времена Оккама устами Данте) как божественное устройство. Что касается второго пункта, то понятно, что если религиозные учения не находят гарантии в заключениях разума, теолог с еще большей энергией должен стремиться найти эту гарантию в другом месте, и это место вначале не могло быть не чем иным, как Священным Писанием. Как бы парадоксально это не казалось в первый миг, факт остается фактом, что энергичная, нетерпимая, бездушная ортодоксальность Скота в противоположность бывшему до этого почти вольнодумному, снисходительно играющему противоречиями св. Августина покою Фомы указала путь освобождения от Церкви, потому что предпочитаемое римской церковью направление Фомы эмансипировало ее полностью от учения Христа. Церковь со своими Отцами и соборами настолько выдвинулась на первый план, что Евангелие опасно потеряло свое значение. Теперь появилось доказательство, что догматы веры «должны быть такими», разум мог представить это в любой миг как логическую необходимость. Ссылаться и дальше на Писание было бы примерно то же самое, как если бы капитан корабля, прежде чем выйти в море, зачерпнет несколько ведер воды из реки, питающей океан, и выльет их перед бушпритом из опасения, что там недостаточная глубина. Но еще прежде, чем Фома Аквинский приступил к созданию Вавилонской башни, многие глубоко духовные умы почувствовали, что это направление, введенное римской церковью в практику, Ансельмом в теорию, ведет к смерти всякой истинной религии. Крупнейшим из них был Франциск Ассизский. Конечно, этот замечательный человек принадлежит к группе мистиков, но его следует назвать и здесь, так как рыцари истинной христианской теологии получили от него в наследство жизненный импульс. Это тоже кажется парадоксом, потому что ни один святой не был меньше теологом, чем Франциск, но это исторический факт, и парадокс исчезает, как только мы признаем, что здесь указание на Евангелие и на Иисуса Христа находятся в связи. Этот мирянин, который насильно вторгается в Церковь, отодвигает в сторону Sacerdotium и провозглашает народу слово Христа, олицетворяет энергичную реакцию тоскующих по религии людей против холодной, непостижимой, ходульной догматической веры. Франциск, с юности находившийся под влиянием вальденсов, несомненно, хорошо знал Евангелие.
457 То, что его не сожгли как еретика, можно считать чудом, очевидно, это было случайностью. Его религию отражают слова Лютера: «Закон Христа — это не учение, а жизнь, не слова, а сущность, не знаки, а сама полнота» 458 Отвоеванное Франциском у забвения Евангелие стало камнем, к которому возвращаются северные теологи, когда им стали очевидны как несостоятельность так и опасность теологического рационализма. Они делают это со страстью воинственного убеждения и под влиянием только что пережитого примера. Прямой противоположностью учению Фомы является учение Дунса, что высшей святостью неба будет не познание, а Любовь. Действие такого направления понятно. Мы видели, как высоко оценивал Лютер Скота и Оккама, Фому же называл болтуном.