Якоб Бёме, который спокойно остается в своей Церкви, но учит, что таинства (крещение и причастие) «не являются существенными» в христианстве, делает больше. В сотне мест484 круг действия истинного мистика — во внутреннем, не наружном. Так, например, мы видим, как в XVI веке вклад доброго протестанта, бродячего паяльщика Баньяна (Bunyan) и благочестивого священника Молиноса (Molinos) был больше и долговечней для освобождения от узкоцерковных, холодно-исторических взглядов религии, чем целой толпы вольнодумцев. Баньян, который ни одной душе не причинил зла, большую часть своей жизни провел в тюрьме, как жертва протестантской нетерпимости. Мягкий Молинос, преследуемый иезуитами как бешеная собака, без слов подчинился наложенному на него инквизицией наказанию, столь суровому, что он от этого умер. Оба продолжают действовать, чтобы внутри Церкви поднять умы расположенных к религии людей на более высокий уровень, тем самым было уверенно подготовлено отделение.
После того как я показал, как мистика разрушительно действовала на навязанные нам повсеместно негерманские представления, излишне говорить о том, какое бесконечно богатое влияние она всегда оказывала на строение нашего нового мира и нашего нового мировоззрения.
Здесь можно иметь склонность, вместе с Кантом — который подобно Лютеру, хотя он был неразрывно связан с мистиками, хоть и не хотел о них много знать — различать между «мечтателями разума» и «мечтателями ощущений» 485 Действительно, прослеживаются два основных направления, одно имеющее целью больше нравственно-религиозное, другое — более метафизическое. Однако различие провести сложно, так как метафизика и религия в умах германцев никогда полностью не разделялись. Насколько важно, например, перенести добро и зло полностью в волю, как мы уже (для зоркого читателя) упоминали у Данса Скота и обнаружили у Экхарта и Якоба Бёме. Воля должна быть свободной. Но мистике присуще чувство необходимости, поскольку мистика тесно срослась с природой, где повсюду наблюдается действие необходимости.
486 Поэтому Бёме называет природу «вечной» и отрицает ее создание из ничего: это имеет философское осмысление. Как же спасти свободу? Как видим, здесь нравственная и метафизическая проблемы вцепляются друг в друга, как два утопающих, поэтому дела здесь обстояли плохо, пока на помощь не пришел великий Кант, в руках которого сошлись различные нити: теология, мистика, гуманизм и естествознание. Только путем признания трансцендентальной идеальности времени и пространства может быть спасена свобода, без принуждения разума, т. е. что наша собственная сущность не исчерпывается миром явлений (включая наше тело), что скорее существует прямой антагонизм между миром, который мы воспринимаем чувствами и осмысливаем мозгом и несомненным опытом нашей жизни. Например, свобода: Кант показал раз и навсегда, что «разум не может объяснить возможность свободы,487 потому что природа и свобода — противоположности. Кто, будучи убежденным реалистом, это отрицает, после тщательного изучения вопроса обнаружит, что ему «не остается ни природы, ни свободы».488 По сравнению с природой свобода просто абсолютно немыслима. «Что такое свобода практически, мы понимаем очень хорошо, но в теории, что касается ее природы, у нас вызывает протест, возражение, противоречие даже в желании ее понять»,489 потому что «что моя воля двигает моей рукой мне понятно не более, чем если кто–то скажет, что может задержать движение Луны по ее орбите; разница только в том, что то я узнаю, а это мне никогда не пришло в голову».490 Однако то — свобода воли, двигать рукой — я узнаю, отсюда Кант в другом месте приходит к неопровержимому заключению: «Я говорю: всякое существо, которое может действовать не иначе как подчиняясь идее свободы, в практическом отношении действительно свободно».491 Конечно, в такой книге, как данная, я должен избегать более подробных метафизических рассуждений (в результате чего, правда, дело становится действительно понятным и убедительным), но надеюсь, что я сказал достаточно, чтобы каждый понял, насколько тесно связаны мировоззрение и религия. Подобная проблема никогда не могла прийти в голову евреям, потому что они поверхностно наблюдали природу и самих себя и остановились на детской точке зрения зашоренного эмпиризма. Об африканских, египетских и прочих выродках, помогавших строить христианскую церковь, нет нужды даже говорить. Именно здесь, где было необходимо исследовать глубочайшие тайны человеческого ума, необходимо было предпринять позитивное строительство с самого начала. Эллины мало сделали для этого,492 индийцы были еще неизвестны. Августин — по своей истинной склонности настоящий мистик — своими наблюдениями указал направление о сущности времени (с. 599 (оригинала. — Примеч. пер.)), так же как Абеляр о пространстве (с. 469 (оригинала. — Примеч. пер.)), но только настоящие мистики дошли до основания дела. Они неустанно подчеркивали идеальность времени и пространства. «В мгновении заключено все время», — несколько раз повторяет Экхарт. Или вновь: «Все, что есть в Боге, это настоящий миг, без обновления и становления».493 Особенно убедителен здесь, как часто бывает, силезский сапожник, потому что у него такие признания теряют почти всякий абстрактный привкус и говорят непосредственно из души к душе. Если время только условная форма опыта, то Бог «не подчиняется пространству»,494 тогда вечность тоже не будущее, но мы охватываем ее полностью уже в настоящее время. Так Бёме пишет свое знаменитое стихотворение: