Однако теперь мы должны рассмотреть эту характеристику нашего нового мировоззрения, безоглядной преданности природе еще с одной стороны, а именно чисто теоретически, чтобы не просто признать факт, но и понять его значение.
Точное незнание
Очень способный и весьма трезвый естествоиспытатель наших дней пишет: «Граница между известным и неизвестным не воспринимается никогда так отчетливо, как при точном наблюдении фактов, будь то непосредственное наблюдение природы или искусственно проводимый эксперимент».540 Эти слова сказаны без всякого философского подтекста, но они могут служить для первого результата, который можно постепенно углублять. Прилежный научный практик в течение своей долгой жизни заметил, что даже сами естествоиспытатели не имеют четкого представления, чего они не знают, пока в каждом отдельном случае точное исследование не покажет им, насколько простираются их знания. Это звучит очень просто и terre а terre, но само по себе так малоочевидно и настолько трудно перенести в практику мышления, что я подозреваю, что едва ли кто-нибудь, кто не прошел школу естествознания, сможет полностью оценить замечание Де Кандолле (De Candolle).541 В любой другой области возможен самообман вплоть до полного ослепления. Факты сами по себе фрагментарны или сомнительны, они не обладают длительностью и неизменностью, повторение поэтому невозможно, эксперимент исключен, господствует страсть, ей подчиняется обман. Знание о знании никогда не может заменить знание о факте природы, последнее есть знание совершенно иного рода, потому что здесь человек противостоит не человеку, а несоизмеримой сущности, сущности, над которой он не имеет власти и которую в отличие от вечно комбинирующего, переставляющего, антропоморфически все объясняющего человеческого мозга можно обозначить как неприкрашенную, обнаженную, холодную, вечную истину. Каким многообразным, как положительным, так и отрицательным, должен быть выигрыш подобного движения для расширения и развития человеческого ума, понятно само собой. То, что естествоиспытатель в эмпирической области в результате точного измерения своего незнания делает первый шаг к расширению своего знания, было уже показано ранее.
542 Легко понять, какое влияние должна оказать подобная школа на философское мышление. Серьезный человек больше не будет беседовать с Фомой Аквинским о свойствах тел в аду, если он должен признаться себе, что почти ничего не знает об этих свойствах на земле. Еще более важным является положительное обогащение — о чем я уже говорил ранее (с. 752 (оригинала.— Примеч. пер.)\ — основанное на том, что только природа изобретательна. «Только рождающая природа обладает недвусмысленной, верной гениальностью», — говорил Гёте.543 Природа дает нам одновременно материал и идею, об этом свидетельствует каждый образ. И если брать природу не в узком воспитательном смысле науки о звездах и животных, но в широком понимании, что было затронуто мной при обсуждении отдельных философов, то мы повсюду найдем подтверждение слов Гёте. Природа — недвусмысленный гений, собственно изобретатель. При этом, пожалуй, следует помнить: природа открывается не только в радуге, не только в глазах, которые ее видят, но еще и в душе, которая восхищается ей, и в разуме, размышляющем о ней. Однако для того, чтобы глаза, душа и разум с сознанием увидели гениальность природы и присоединили ее себе, необходимы особые задатки и особая школа. Здесь, как и везде, речь идет в конечном итоге об ориентации ума.544 Как только это произошло, время и упражнение непременно обнаружат это. Вместе с Шиллером можно сказать: «Направление — это одновременно завершение, и путь уже пройден, как только на него вступили».545 Так, например, философский труд Локка, его попытка понять человеческий разум, мог бы быть осуществлен в любое время за прошедшие 2500 лет, если бы хоть кто-нибудь почувствовал склонность обратиться к природе. Здесь не требуются ученость, инструменты, математические или иные открытия, но лишь верное самонаблюдение, вопросы к самому себе того же рода, как наблюдался бы феномен природы и были поставлены к нему вопросы. Что помешало несравнимо более значительному Аристотелю совершить то же самое, если не антропоморфическая поверхностность эллинского наблюдения природы, которая как комета с гиперболической траекторией с неистовой скоростью приближается к каждому данному факту, чтобы затем навсегда потерять его из вида? Что помешало св. Августину, имевшему глубокие философские способности, если не его презрение к природе? Фоме Аквин- скому, если не мысль, что он и без наблюдений знает все? Это обращение к природе — эта новая ориентация ума, великое дело германской души — означает, как было сказано, почти неизмеримое обогащение человеческого ума: оно снабжает его новым материалом (т. е. представлениями) и новыми связями (т. е. идеями). Теперь человек черпает из источника всех изобретений, всякой гениальности. Это значительная черта нашего нового мира, способная вдохнуть в нас самосознание и доверие к себе. Раньше человек был похож на колодезного осла южной Европы и должен был весь день двигаться по кругу своего жалкого «я», чтобы добыть хоть немного воды для утоления жажды; отныне он приник к груди матери «природы».