Это решающий момент: здесь отделяется мир от мира, здесь отделяется наука относительного от догматики абсолютного, здесь также (в этом не следует поддаваться самообману) религия опыта навсегда отделяется от исторической религии. Если мы встанем на германскую точку зрения и постараемся понять вынужденную необходимость взгляда Декарта — лишь благодаря которому естествознание возможно как взаимосвязанное целое, — то становится понятно следующее: Локк, который хочет анализировать собственный разум в его возникновении и функциях, сам является составной частью природы и, следовательно, также машина, он в некоторой степени подобен локомотиву, который хочет себя разобрать, чтобы понять, как он функционирует. Не следует считать, что такое намерение могло полностью удаться, потому что для того чтобы не прекратить быть, локомотив должен был бы оставаться в действии, он мог бы только то здесь, то там проверить часть аппарата, может быть, разобрать какую-то второстепенную часть, но главного он не мог бы затронуть, его знание было бы скорее описанием, чем проникновением, и это описание само (т. е. понимание локомотивом своей собственной сущности) не было бы исчерпывающим, представляющим предмет изображением, но было бы ограничено и определено конструкцией локомотива. Я понимаю всю шаткость такого сравнения, но если оно просто поможет, его достаточно. Мы видели, что когда Декарт смотрит за пределы, это значит просто самонаблюдение природы, т. е. смотреть внутрь, следовательно такое же возражение будет действительно и здесь. Отсюда ясно, что мы никогда не сможем разобраться, является ли объяснение природы как механизма исключительно законом человеческого ума или внечеловеческим законом.
Проницательный Локк тоже понял это и признается: «то, что могут охватить наши мысли по отношению к тому, чего они не могут охватить, является точкой, почти ничем».548
Читатель, который сможет проследить этот ход мыслей дальше, чего я, к сожалению, не могу сделать из–за недостатка места, думаю, поймет, если я выражу обобщение результата в следующей формуле: наше знание о природе (естествознание в самом широком смысле слова, включая научную философию) есть все более подробное изложение незнаемого.
Но все это только одна сторона этого наблюдения. Несомненно, это исследование природы служит прежде всего только экстенсивному расширению нашего знания: мы видим все больше и все точнее, но при этом наше знание не увеличивается интенсивно, т. е. мы становимся более знающими, но не более мудрыми, чем раньше, и мы ни на йоту не проникли дальше в загадку мира. Но лишь теперь следует назвать истинную пользу нашего естествознания: она внутренняя, потому что она ведет нас действительно внутрь и учит нас не разгадывать загадку мира, но постигать, и это много, потому что именно это делает нас если не более знающими, то более мудрыми. Физика является большим, непосредственным учителем метафизики, только наблюдая природу, человек учится познавать самого себя. Но чтобы убедится в этом, мы должны все сказанное обрисовать еще раз.
Для этого напоминаю о Де Кандолле: только благодаря точному знанию воспринимается граница между известным и неизвестным. Иными словами: только из точного знания явствует точное незнание. Я полагаю, что правильность этого подтвердилась удивительным образом вышеизложенным. Только направление на точное исследование открыло мыслителям непостижимость для исследования природы, непостижимость для исследования, о которой раньше никто не подозревал. Все казалось так просто, нужно только взять. Думаю, легко привести свидетельства того, что люди до эры больших открытий буквально стыдились наблюдать и ставить опыты: это казалось ребячеством. Насколько мало подозревали тайну, видно на первых естественнонаучных опытах, таких как Альберта Магнуса и Роджера Бэкона: едва обнаруживался феномен, ему тотчас находилось объяснение. Через двести лет с рвением проводит эксперименты и наблюдения Парацельс — потому что он уже ощущает жажду собирать новые факты и ясно понимает наше безграничное незнание в отношении их — но и у него всегда наготове причины и объяснения. Но чем ближе мы приближались к природе, тем дальше она отступала, и когда наши лучшие философы хотели уже ее полностью постичь, выяснилось, что она непостижима. Это был путь от Декарта до Канта. Уже Декарт, глубокомысленный механик, был вынужден посвятить целое сочинение вопросу, «в действительности ли существуют материальные вещи?»
Не то чтобы он всерьез сомневался в этом, однако последовательно проводимый взгляд, что наука является учением о движении, вынудил его к познанию, которое раньше выступало как софизм: «из физической природы невозможно почерпнуть ни одного аргумента, из которого с необходимостью можно сделать вывод о существовании тела». И он настолько испугался неопровержимой правды этого научного результата, что для того чтобы выйти из затруднительного положения, должен был обратиться к теологии: «Так как Бог не лжет, отсюда можно с необходимостью сделать вывод, что Он не обманывает меня и в отношении физических вещей».549 Через полвека к аналогичному выводу другим путем пришел Локк.