В последний раз хочу задержать внимание читателя. Не особенно углубляясь в метафизику, я должен попытаться объяснить метафизическую проблему, лежащую в основе нашего специфического германского мировоззрения, во всяком случае настолько, чтобы каждый читатель мог понять, насколько оправданным было мое утверждение, что исследование природы учит человека познавать самого себя, оно ведет его внутрь. Лишь здесь становится видна связь с религией, которая действительно страстно занимала всех названных мной философов. Даже Юм, скептик, был глубоко внутренне религиозен. Ярость, с которой он нападает на исторические религии как на «нелепые фантазии человекоподобных обезьян»,562 показывает, насколько серьезно он относится к делу, а такие изложения, как глава «Of the immateriality of the soul»563 («О нематериальности души») позволяют нам видеть в Юме и в этой области, как и в чисто философской, истинного предшественника Канта.
Каждый, кто не уходит в область сверхъестественного, на вопрос «как возможен опыт?» ответит не иначе как критикой общего содержания своего сознания. Критика происходит от слова krinein, которое первоначально значит «разделять, выделять, различать». Если я правильно различаю, то я соберу то, что составляет одно целое, т. е. я буду правильно соединять. Истинная критика состоит, следовательно, точно так же в соединении, как и в различении, она столько же синтез, сколько и анализ. Сознание точно обозначенной выше дилеммы скоро показало, что Декарт неправильно разделял, а Локк неправильно соединял. Декарт по формальным причинам разделял тело и душу и не знал, что делать дальше, так как в себе находил их соединенными нераздельно. Локк, наоборот, подобно второму Куртию (Curtius), со всем своим умом прыгнул в зияющую пропасть, но наука — не сказка, а пропасть по-прежнему зияет. Легко обнаружить первую большую ошибку. Эти ранние исследователи природы философии не были еще достаточно смелыми, они боялись привлечь всю природу в круг своих исследований. Всегда что–то оставалось снаружи, что то, что они называют Бог и душа, и религия, и метафизика. Это можно сказать о религии: эти философы не принимают ее в расчет, оставляют в стороне, т. е. они говорят о ней, но рассматривают ее как вещь для себя, которая должна стоять вне всей науки, как нечто важное для человека, но для познания природы совершенно подчиненное. Кто хотел бы видеть здесь простое пристрастие к церковным идеям, будет судить поверхностно, напротив, ошибка скорее в недооценке религиозного элемента. Потому что это почти не учитываемое ими «нечто» охватывает важнейшую часть их собственной человеческой личности, особенно непосредственное их опыта, и отсюда, конечно, значительную часть природы. Глубочайшие наблюдения они просто отметают, если не знают, куда их поместить в свою эмпирическую и логическую систему. Так, например, Локк обладает таким глубоким пониманием значения интуитивного или наглядного познания, что в этом отношении мог бы быть назван почти предшественником Шопенгауэра: он называет интуицию «солнечным светом» человеческого ума. Знание, полагает он, имеет значение лишь в том случае, если оно объясняется непосредственно или опосредованно интуитивным представлением, взглядом (т. е., как объясняет Локк, «представление, полученное без содействующего суждения»). И как используется этот «источник истины, которому больше свойственна обязательная сила убеждения, чем всем выводам разума» (так говорит Локк) в связи с исследованием? Никак. Даже ясное сознание, что сюда относится математика, не побуждает к более глубоким мыслям, и в конце концов все благополучно рекомендуется для дальнейшего исследования «ангелам и душам праведников в будущей жизни» (sic). Бедных людей поучают: «общие и достоверные истины находят только в отношениях абстрактных понятий», и это говорит философ, исследующий природу!
564 Такая же ситуация с моральными познаниями. Здесь Локк на короткий миг вспыхнул даже как предшественник Канта и его нравственной автономии. Он говорит: «Моральные идеи не менее истинны и не менее реальны, потому что мы создали их». Кажется, что открывается большая глава внутреннего опыта, но нет, автор вскоре после этого замечает: «для нашего нынешнего предмета (он говорит об истине в общем) это соображение не имеет большого значения, достаточно его просто назвать».565 И там, где метафизические соображения могли быть на поверхности, Локк, приблизившись к критическому разбору, проходит мимо. Так, например, о понятии пространства он говорит: «Я скажу вам, что такое пространство, если вы мне скажете, что такое расширение», — и неоднократно он утверждает, что расширение есть нечто «совершенно непостижимое».566 Но он не отваживается углубиться в вопрос, напротив, это совершенно немыслимое — расширенное — становится у него впоследствии носителем мышления! Думаю, этот пример наглядно показал, чего недоставало этим мыслителям-первопроходцам: полной философской объективности, беспристрастия. Они находились вне природы, как теологи, и считали, что оттуда могут ее наблюдать и постигать. Они еще не понимали: