Естествоиспытатели–энциклопедисты такого рода (которые в XIX веке нашли продолжение в лице Гумбольдта) сделали чрезвычайно много, если и не для расширения, то для обогащения представления «природа», и что они могли донести свое религиозное почитание ее, имело философское значение. Это движение по расширению понятия «природа» я бы проследил подобным образом во многих областях. Даже Лейбниц, пытавшийся спасти теологическую догматику, освобождает природу в широком значении, потому что через его предопределенную гармонию все становится супраприродой, но одновременно все без исключения природой. Самым главным и решающим было большое расширение, которое природа получила в результате включения внутреннего «Я». Почему именно оно должно было быть исключено? Как это хотели оправдать? Как можно было бы продолжать вместе с Декартом и Локком способом, описанным выше, обходить точные факты опыта под предлогом, что они не механические, что их нельзя постичь, следовательно, их следует исключить из наблюдений? Напротив, естественнонаучный метод и честность обязывали к простому выводу: в природе не все механическое, не всякий опыт можно включить в логическую цепочку понятий. Как следует согласиться с полумерой Гердера: сначала полностью идентифицировать человека с природой, а под конец вновь продемонстрировать его исчезновение — правда, не всего человека, но его «духа» — благодаря предположению внеестественных сил и сверхъестественному управлению?572 Здесь также вначале речь шла о простой ориентации духа; разумеется, эта ориентация решила все мировоззрение. Потому что до тех пор, пока мы не безоговорочно не причислили человека к природе, так как до тех пор они оба были чужими друг другу, то если в действительности человек и природа чужие друг другу, то и все наше германское направление и метод — заблуждение. Но они не заблуждение, и так решительное включение «Я» в природу сразу вызвало метафизическое углубление.
В этом отношении особая заслуга принадлежит мистикам. Когда Франциск Ассизский называет Солнце messor lo frate sole, то он говорит: вся природа мне родная по крови, я возрос в ее лоне, и если мои глаза больше не увидят этого светлого «брата», тогда «сестра» — смерть — укачает меня в сон. Нужно ли удивляться, когда этот человек проповедовал лучшее, что он знал, весть о Спасителе, птицам в лесу? Пятьсот лет потребовалось господам философам, чтобы добраться до той же точки зрения, на которой стоял этот замечательный человек в полной своей наивности. Однако мы не преувеличиваем: мистика подняла многие глубокие метафизические вопросы в отношении сокровенной жизни «Я», она достойным благодарности образом способствовала развитию не только естественнонаучного мышления, но и столь необходимому расширению понятия «природа».
573 Но все же она не осуществила собственно углубления, по крайней мере философского углубления, потому что для этого был необходим научный ум, который плохо с ней сочетался. В целом мистические способности и склонности углубляют характер, но не мышление, и даже Парацельс соблазнен своим «внутренним светом» на то, чтобы огромное количество глупостей выдавать за мудрость. К мистическому, обладающему даром предвидения восторгу необходимо было привить точный образ мышления. И это произошло внутри находившегося под влиянием Франциска Ассизского круга. Для соединения воедино обычно столь тщательно отделяемых друг от друга понятий «природа» и «Я» в свои добрые времена провела большую подготовительную работу теология францисканцев — почти больше, чем желательно, так как тем самым некоторые понятные схемы установились в ущерб естественнонаучному мышлению, что многократно мешало даже Канту. Заслуживает упоминания тот факт, что уже Дуне Скот в отношении восприятия окружающих нас вещей энергично протестовал против догмы: она является пассивным принятием, т. е. простым принятием чувственных впечатлений, и затем предполагалось, что эти чувственные впечатления наряду с вытекающими из них представлениями точно отвечают вещам — это примерно, выражаясь популярным языком, фотография фактической действительности. Нет, говорил он, человеческий ум ведет себя при восприятии впечатлений (которые затем, связанные логично и т. д., составляют познание) не только пассивно, но и активно, т. е. он добавляет свое, окрашивает и преобразует получаемое из внешнего мира, он перерабатывает это по-своему и преобразует во что–то новое. Короче говоря, человеческий ум изначально творческий, и то, что он узнаёт существующим вне себя, узнаваемое им частично и в особой форме, создается им самим. Каждый неспециалист должен понять одно: если человеческий ум при восприятии и переработке своих впечатлений творчески активен, то с необходимостью следует, что он должен обнаружить себя повсюду в природе. Эта природа (как он ее видит) в определенном смысле (и ее действительность не подвергается сомнению) является его произведением. И Кант приходит к выводу: «это звучит поначалу странно, но тем не менее верно: разум не черпает свои законы из природы, но диктует их ей... Высший закон природы находится в нас, то есть в нашем разуме».574 Благодаря этому познанию отношение между природой и человеком (это отношение взято в самом простом, понятном смысле) стало ясным и наглядным. Теперь стало понятно, почему любое исследование природы, даже строго механическое, в конце концов повсюду приводит к метафизическим вопросам,—т. е. к вопросам к внутреннему миру человека, — что столь сильно смутило Декарта и Локка. Опыт — не простое явление и никогда не может быть чисто объективным, потому что он является нашей собственной деятельной организацией, делающей возможным опыт лишь тогда, когда не только наши чувства воспринимают только определенные впечатления (которые они кроме того оформляют),575 но и наш разум сортирует впечатления по определенным схемам, упорядочивает их и объединяет. И это настолько убедительно очевидно для каждого человека, являющегося одновременно наблюдателем природы и мыслителем, что даже Гёте — которого никто не заподозрит в особом предпочтении к такого рода спекуляциям — должен был признать: «В естественных науках нельзя говорить о некоторых проблемах надлежащим образом, если не призвать на помощь метафизику».576 Также стало понятно, насколько были правы мистики, видя внутренний мир человека повсюду во внешней природе: эта природа действительно является открытой, ос- вещённой книгой нашего разума, не просто пустой фантом этого разума, но показывает нам наш разум в действии и учит нас его своеобразию. Как говорит математик и астроном Лих- тенберг: «Нельзя не обратить внимание, что мы всегда наблюдаем только себя, когда мы наблюдаем природу и наши порядки».577 Шопенгауэр так выразился о значении такого понимания: «Возможно более полное познание природы есть упорядоченное изложение проблемы метафизики; поэтому никто не должен приступать к ней, не приобретя, пусть даже только общих, но основательных, ясных и связных знаний всех отраслей естествознания».578