Вторая дилемма
Как видит читатель, как только прошла эта новая фаза мышления, философ вновь оказался перед дилеммой, аналогичной предшествующей. Это была даже та же самая дилемма, но на этот раз более глубоко и в правильной перспективе рассмотренная.
Изучение природы неизбежно возвращает человека к самому себе. Сам он обнаруживает свой разум «изложенным» не в каком ином месте, как в воспринятой и обдуманной природе. Общее явление природы есть специфически человеческое, т. е. оформленное активным человеческим разумом, как мы ее воспринимаем. С другой стороны, этот разум питается только снаружи, т. е. через воспринимаемые впечатления: наш разум пробуждается как реакция, т. е. как обратное действие на что–то, что не есть человек. Перед этим я назвал человеческий разум творческим, но это только в условном смысле, он не может, как Иегова, создать что–то из ничего, но может только преобразовать имеющееся. Наша духовная жизнь состоит из действия и реакции: чтобы суметь дать, мы должны получить. Отсюда важно познание, на которое я часто указывал в этой книге,579 в конечном итоге в словах Гёте: «Только созидающая природа обладает недвусмысленным гением». Как же выйти из этой дилеммы, как ответить на вопрос: «Как возможен опыт?» Объект отсылает меня к субъекту, субъект знает себя самого только в объекте. Нет выхода, нет ответа. Как я сказал до этого: наше знание о природе — это все более подробное изложение незнаемого, к этой незнаемой природе относится наш собственный разум, в первую очередь. Но этот результат ни в коем случае не следует рассматривать как чисто отрицательный, на этом пути не только оказалось выясненным взаимоотношение субъекта и объекта, но конечный результат образует окончательное отрицание всякой материалистической догмы. Кант мог сказать: догматическое разрешение космологического вопроса не неопределенно, сомнительно, оно невозможно». То, что думающие люди во все времена подозревали — у индийцев, у эллинов, даже время от времени среди Отцов Церкви (с. 599 (оригинала. —
Примеч. пер.)) и докторов Церкви — то, что мистики предполагали как само собой разумеющееся (с. 885 (оригинала.— Примеч. пер.)), и на что первые естественнонаучные мыслители, Декарт и Локк, тут же натолкнулись, не умея объяснить это себе (с. 912 (оригинала— Примеч. пер.)), а именно, что время и пространство — это наглядные формы нашей животной чувственной жизни, было теперь доказано естественнонаучной критикой. Время и пространство «есть формы чувственной наглядности, с помощью которой мы только узнаём объекты, как они могут нам (нашим чувствам) казаться, не такими, какими они могут быть сами по себе».580 Далее критика обнаружила, что связи разума, с помощью которых возникает и существует представление и мысль «природы» (или, говоря словами Бёме, «отражается»), т. е. в первую очередь всесторонне упорядочивающая связь явлений с причиной и действием, также объясняются той активной обработкой человеческим умом материала, полученного опытом, о которой догадывался Дуне Скот. Так упали в воду космогонические представления семитов, так сильно угнетавшие и продолжающие угнетать нашу науку и религию. Что мне до исторической религии, если время является наглядной формой моего чувственного механизма? Что мне до Творца как объяснения мира, как первопричины, если наука мне показала: «причинность не имеет значения и признаков своего применения, лишь только в чувственном мире»,581 напротив, теряет ли это понятие причины и действия «в просто спекулятивном применении (как представление Бога-Творца) всякое значение, объективная реальность которого постигается in concreto»?582 Такое познание разбивает идола. Ранее я назвал израильтян «абстрактными идолопоклонниками»,583 думаю, сейчас меня поймут. И станет понятно, что имеет в виду Кант, когда он объясняет, что система критики «необходима для высших целей человечества»,584 когда он пишет Мендельсону: «Истинное и продолжительное благополучие человеческого рода зависит от метафизики». Эта германская метафизика освобождает нас от идолопоклонства и открывает таким образом живое божественное в собственной груди.