Критическим взглядом рассмотрим сначала искажающее расширение, затем абсурдное ограничение. Кант дал самое короткое и одновременно самое исчерпывающее определение искусства: «изобразительное искусство — искусство гения».607 Историю искусства следует рассматривать как историю творческого гения, все остальное, как то прогресс техники, влияние ремесленников, изменение вкусов и т. д. присоединяется в придачу для простого разъяснения. Делать главной технику смешно и нисколько не извиняется тем, что великие мастера были одновременно великими изобретателями и разбирались в технике, потому что все зависит от того, почему они были изобретателями в технике. Ответ таков: потому что оригинальность есть первое свойство творческого духа, который побуждается для того нового, что он должен сказать, для своеобразного изображения, отвечающего его личному существу создавать и новые инструменты.
Сохрани меня Бог от вступления на каменистый, усыпанный шипами путь эстетики искусства! Меня не интересует эстетика, но только искусство.608 Я твердо придерживаюсь того, что знали уже эллины и что постоянно подчеркивают наши классики, а именно что поэзия — корень всякого искусства. Если я возьму представленный взгляд на понятия «искусство» со стороны наших современных историков искусства, то получу настолько широкое и неопределенное понятие, что оно будет охватывать мою пивную кружку и «Илиаду» Гомера и поставит в один ряд поденщика с грабштихелем как «художника» и Леонардо да Винчи. Таким образом исчезает «искусство гения» Канта. Однако значение творческого искусства, как я представил его во введении к первой главе этой книги в связи с Шиллером и наглядно показал в главе об эллинах (с. 53 (оригинала. — Примеч. пер.)), является слишком важным фактом истории искусства, чтобы так просто его оставить.
В триаде мировоззрение, религия, искусство — вместе они составляют культуру — без искусства мы можем обойтись меньше всего. Потому что наше германское мировоззрение трансцендентное и наша религия идеальная, и поэтому оба остаются невысказанными, непосредственными, невидимыми для большинства, малоубедительными для сердец, если бы посредником не выступало искусство с его свободной творческой изобразительной силой. Поэтому христианская церковь — как ранее вера в богов эллинов — постоянно призывает на помощь искусство, и поэтому Иммануил Кант считает, что только с помощью «божественного искусства» люди могут успешно противопоставить внутреннюю осознанную свободу механическому принуждению. Из–за сознания этого принуждения наше мировоззрение (лишь как философия) ведет к отрицанию. Наоборот, наше искусство происходит из внутреннего переживания свободы и поэтому по своей сути является утверждением.
Это великое, ясное понятие искусства мы должны хранить как священное, живое, и если кто–то говорит об «искусстве» — не о ремесле искусства, технике искусства, работе резцом и т. д., — то этим словом он может обозначить только искусство гения.
Только оно — истинное искусство — образует область, в которой встречаются те два мира, которые мы только что научились различать (с. 936 (оригинала. — Примеч. пер.)) — механический и немеханический, и из них возникает новый, третий мир. Искусство и есть этот третий мир. Здесь действует непосредственно во внешнем мире свобода, которая иначе остается только идеей, вечно невидимым, внутренним опытом. Здесь господствует не механический закон. Во всех отношениях это аналог той «автономии», которая в нравственной области пробудила у Канта восхищение (с. 941 (оригинала. — Примеч. пер.)). То, что религиозный инстинкт только подозревает и представляет себе в различных мифологических мечтах (с. 395 (оригинала. — Примеч. пер.)), благодаря искусству в определенной степени «выходит на свет жизни», потому что Искусство, преобразуя из свободной внутренней необходимости (гениальности) данную несвободную механическую необходимость (внешний мир), вскрывает связь между обоими мирами, которая никогда бы не обнаружилась из чисто научного наблюдения природы. Художник вступает в союз с естествоиспытателем, потому что благодаря свободному творчеству он одновременно «толкует» природу, т. е. он видит в ее сердце глубже, чем наблюдатель с его измерениями и взвешиваниями.