Художник присоединяется и к философу: лишь благодаря этому логический скелет приобретает цветущее тело и узнает, для чего он собственно существует на свете. В качестве примера хочу сослаться на Шиллера и Гёте. Оба достигают высочайших вершин своих возможностей и значения для германского рода в тесной связи с Кантом, одновременно совсем другим образом, чем Шеллинг со товарищи, показывают миру, какое неизмеримое значение имеет мышление великого кенигсбергца.609
Искусство и религия
Остается сказать об отношении между религией и искусством. Это настолько многообразное и глубокое отношение, что трудно его аналитически расчленить. В занимающей нас в настоящий момент связи следует заметить следующее. Религия у всех индогерманцев (как я показал во многих местах настоящей книги) является творческой в художественном смысле слова и поэтому родственна искусству. Наша религия никогда не была историей, хроникой, но собственным внутренним опытом и толкованием этого опыта, а также окружающей (и тем самым узнанной) природы путем свободного преобразования. С другой стороны, все наше искусство произошло из религиозных мифов. Так как сегодня мы больше не можем следовать наивному порыву к творческому мифотворчеству, наш миф должен происходить из высшей и глубочайшей рассудительности. Материал имеется. Истинным источником религии сегодня является не неопределенное подозрение, не толкование природы, но фактический опыт определенных человеческих образов.610 С Буддой и Христом религия стала реалистичной (этот факт регулярно опускают философы религии, и он еще не проник в общественное сознание). То, что узнали эти личности и что мы узнаём через них, не есть что–то механически «реальное», но что–то более реальное, чем это, переживание внутреннего существа. Это положение вещей стало понятно нам лишь сейчас, лишь в свете нашего собственного нового мировоззрения. Лишь сейчас — когда неопровержимо представлен совершенный механизм всех явлений — мы можем очистить религию от последнего следа материализма. Поэтому искусство становится все более необходимым. Потому что значение образа Иисуса Христа, что он открывает нам, невозможно выразить словами. Это нечто внутреннее, бесконечное во времени и пространстве, чего нельзя исчерпать логическим построением мыслей или адекватно выразить. В случае с Иисусом Христом речь идет о «натуре, которая подчинена воле» (как выразился Кант, с. 936 (оригинала.— Примеч. пер.)), не о той, которая подчиняет себе волю, т. е. речь идет о натуре, привычной для художника, когда только он знает, как перекинуть мостик в мир явлений. Искусство гения вынуждает видимое служить невидимому.611 В Иисусе Христе телесное явление (к этому относится также вся земная жизнь) является видимым и таким образом в определенной степени только аллегорическое изображение невидимой сущности, но это необходимая аллегория, потому что это была узнаваемая личность — не догма, не система, не мысль, здесь было гипостазированное Слово во плоти и крови, — которая производила неизгладимое впечатление и полностью внутренне преобразила многих людей. Со смертью исчезала личность — единственно действующее, остается фрагмент и схема. Чтобы чудесное воздействие примера (с. 197 (оригинала.— Примеч. пер.)) продолжало жить, чтобы христианская религия не потеряла свой характер как фактический, действительный опыт, образ Иисуса Христа должен всегда рождаться вновь, иначе остается бесполезная догматическая паутина, а личность, необычайное воздействие которой было единственным источником этой религии — застывает в абстрактную мысль. Как только глаза ее больше не видят, уши не слышат, она уходит все дальше, и на месте живой и, как я уже говорил, реалистической религии, остается либо глупое идолопоклонство, либо, наоборот, аристотелевский, созданный из абстрактной паутины разум, что мы видели у Данте, в кредо которого полностью отсутствует единственная надежная основа возможной для всех германцев религии — опыт.
И поэтому неизбежно, что имя Христа ни разу не упоминается (см. с. 622, 888 (оригинала. — Примем. пер.)). Только одна человеческая сила способна спасти религию от этой двойной опасности — изоляции и философского деизма612 — это искусство. Потому что только искусство способно вновь возродить первоначальный образ, т. е. первоначальный опыт. Яркий пример того, как искусство гения направляется между теми двумя рифами, мы имеем в лице Леонардо да Винчи (возможно, самым творческим умом, когда-либо существовавшим). Его ненависть к догме, его презрение ко всякой изоляции, одновременно его сила изображения истинного содержания христианства, а именно, явления Самого Христа, я подчеркивал в первой главе (с. 108 (оригинала.— Примем, пер.)). Они означают утро нового дня. Подобное можно было бы показать на примере каждого гения искусства, начиная с него и до Бетховена.