Музыкальная сторона
Теперь — после слов Гёте, что от музыки и, значит, от обрученной с музыкой поэзии разбегаются одинаковые пути во все стороны, — мы достигли вершины, с которой открывается широкий вид на становление всего нашего искусства. Уже раньше мы поняли, что поэзия есть alma mater всего творческого искусства, независимо от того, в какой художественной форме она проявляется. Теперь мы видим, что наша германская поэзия прошла свой, индивидуальный путь развития, не имеющий аналогов в истории. Необычайно высокое развитие музыки, т. е. искусства поэтического выражения, не может остаться без влияния на наше изобразительное искусство. Потому что подобно тому, как слово Гомера учило эллинов придавать значение форме, изображению и совершенствовать их грубые картины до произведений искусства, точно так же музыкальный звук учил германцев придавать все большее значение выразительному содержанию всего искусства. И в этом, надеюсь, ясном, полном значения, не фразерском смысле слова можно назвать это направление вкуса и творчества музыкальным. Оно органически связано с той склонностью нашего существа, которая делает нас в философской области идеалистами, в религиозной — последователями Иисуса Христа, и которая как художественная форма находит свое самое чистое выражение в музыке. Поэтому у нас другой путь, чем у эллинов (к этому я еще вернусь после необходимого дополнения). Не то чтобы эллины были немузыкальны — нам известно обратное—их музыка была крайне простой, скудной, подчиненной слову, наша, напротив, многоголосая, мощная и только слишком склонная смести в буре страстей всякий оставшийся словесный образ. Думаю, что ярким сравнением могут быть слова, когда мы говорим о гравюре Дюрера или Медицейской гробнице Микеланджело, что это «полифонические» произведения в отличие от строгой «гомофонии» эллинов, которая nota bene повелевает даже там, где, как на фризах, многочисленные фигуры изображены в порыве движения. Чтобы действительно выразить чувства, музыка должна стать полифонической, потому что мысль по своей сути проста, чувство, напротив, столь многообразно, что в одно и то же мгновение может таить в себе различное, часто противоречивое — как надежда и отчаяние. Было бы смешно проводить теоретические границы, но можно проследить разницу между родственными дарованиями, если признать: там, где, как у эллинов, поэзию создает только слово, то в изобразительном искусстве будет преобладать прозрачная, гомофонная ясность при более холодном, абстрактно–аллегорическом выражении, там же, где музыкальное требование непосредственного внутреннего выражения приобретает большое влияние на изображение, выступают полифонические наброски и скрытые линии, связанные с символической, не анализируемой логически изобразительной силой. Только в этом понимании избитая фраза о родстве между готической архитектурой и музыкой приобретает живой, осязаемый смысл. При этом сразу ясно, что архитектура родственного музыке Микеланджело и вообще флорентийцев столь же музыкальна, как и та. Однако сравнение, в сущности говоря, несмотря на Гёте, не очень точное. Необходимо взглянуть глубже, чтобы увидеть действие музыкального во всех видах нашего искусства. Один из тонких ценителей изобразительного искусства последних лет, кроме того, человек древнего классического образования и склонностей, Вальтер Патер, при рассмотрении нашего германского искусства приходит к выводу: «Что связывает виды нашего искусства друг с другом, так это элемент музыки. Если даже каждый отдельный вид искусства и имеет особый жизненный принцип, непередаваемую шкалу ощущений, один, только ему присущий вид воздействия на художественное понимание, то все же о каждом искусстве можно сказать, что оно постоянно стремится к такому состоянию, которое является элементом жизни музыки».
655