Натурализм (верность Природе)
Все, что мы приобрели для более глубокого понимания нашего искусства и нашей истории искусства, осталось бы односторонним и вводило бы в заблуждение, если бы мы ограничились только этим. Поэтому необходимо с этой вершины перешагнуть на другую. Если сказать, что наше искусство стремится к такому состоянию, которое полностью дает только музыка, то этим мы обозначаем внутреннее состояние. Но искусство имеет и внешнее проявление, даже музыка становится, по меткому замечанию Карлейля, «охваченной безумием и бредом, как только она отделяется от действительных, чувственно реальных вещей».656 Для искусства действует то же правило, что и для отдельного человека: в мыслях, очевидно, можно различать внутреннее и внешнее, но на практике это невыполнимо, потому что мы не знаем внутреннего, которое бы не было дано во внешнем проявлении. Мы можем с уверенностью утверждать о произведении искусства, что оно вначале состоит только из внешнего. Напомню слова Шиллера, приводившиеся на с. 55 (оригинала. — Примеч. пер.): прекрасное — это «жизнь», пока оно пробуждает в нас чувства, т. е. поступок, вначале это только «форма», которую мы «наблюдаем». Если, глядя на работы Микеланджело «Ночь» и «Сумерки», я испытываю такое глубоко внутреннее и одновременно интенсивное волнение, что я могу сравнить его только с впечатлением пленительной музыки, то это, как говорит Шиллер, «мой поступок». Не каждая душа так вздрогнет. Многие могут восхититься пропорциями и композицией, но их не пронзит трепет чувства ощущения вечности, они только «рассматривают» произведение. Если же художнику действительно удается через рассматривание пробудить чувства, через форму выразить жизнь, как нам высоко не оценить значение формы! В определенном смысле мы можем просто сказать: искусство — это образ. И если Гёте называет искусство «посредником невыразимого», то как комментарий мы добавляем: только сказанное передает невыразимое, только увиденное — невидимое. Именно это сказанное и это видимо изображенное, а не то, что остается невыразимым и невидимым — и составляет искусство. Не выражение является искусством, а то, что сообщает выражение. Отсюда ясно, что в искусстве нет более важного вопроса, чем вопрос о «внешнем», т. е. о принципе его формы, изображения.
Здесь дело намного проще, чем в предыдущем наблюдении, потому что «музыкальное» касается невыразимого, оно нацелено на состояние художника (как сказал бы Шиллер), на глубинную сущность его личности и показывает, какие свойства необходимы, чтобы его произведение не только рассматривать, но и переживать, а об этих вещах трудно четко выразиться. Здесь же речь идет о видимой форме. Думаю, мы можем быть краткими и составить аподиктическое утверждение: истинно германское искусство натуралистично, где этого нет, оно было вытеснено внешними влияниями со своего собственного прямого, ясно определенного расовыми задатками пути. Выше мы видели (с. 786 (оригинала. — Примеч. пер.)), что наша наука «натуралистична» и тем самым значительно отличается от эллинской, антропоморфно-абстрактной науки. Здесь вполне допустим вывод из аналогии, потому что мы судим о себе по себе, и мы обнаружили такую же склонность нашего духа в далеких друг от друга областях. Я особенно отсылаю ко второй половине раздела о мировоззрении. Наши величайшие мыслители единодушно стремились освободить видимую природу от всех ограничений и толкований, которыми человеческое суеверие, человеческий страх и надежда, слепая человеческая логика и системомания загородили ее выше человеческого роста.