С другой стороны, мы нашли любовь к природе, точное наблюдение, терпеливое выспрашивание, мы нашли также признание, что только природа питает и растит мысль и мечту, знание и фантазию. Как могла такая склонность, какой не найти ни у одной человеческой расы прошлого и настоящего, не оказать влияния на искусство? Нет, сколько бы ни было явлений, способных ввести нас в заблуждение, наше искусство изначально натуралистично, и если мы видим, как в прошлом или настоящем оно решительно поворачивается к природе, мы можем быть уверены, что оно на правильном пути.
Я знаю, что это утверждение вызовет многочисленные противоречия. Отвращение к натурализму (имеется в виду верность природе) в искусстве внушается нам уже нашими кормилицами, и одновременно благоговение перед мнимым классицизмом. Но я не буду защищаться, и не только потому, что не позволяет место, но и потому, что факты слишком убедительно говорят сами за себя, чтобы требовались мои объяснения. Не пускаясь в полемику, в конце я хочу осветить еще некоторые из этих фактов с особой точки зрения данного произведения и показать их значение для сути целого.
Как рано здоровый, сильный натурализм занял место в итальянской скульптуре, запечатлено для нас тем обстоятельством, что он — несмотря на то, что именно в Италии и именно в этой отрасли искусства античное влияние должно было парализовать нашу собственную манеру — уже к началу XV века нашел свое мощное, убедительное выражение в Донателло, и последующие, искусственно взращенные направления не могут его стереть. Кто видел пророков и королей на звоннице Флоренции, кто видел незабываемый бюст Николо да Узано (Niccolo da Uzzano), тот знает, что сможет наше искусство и что оно пошло другим путем, чем эллинское.
657 Живопись сразу же обращается (как я уже заметил на с. 956 (оригинала. — Примеч. пер.)) к природе, как только германцы стряхнули вос- точно-римский иератизм. Нет ничего более трогательного, чем видеть одаренных северян — воспитанных в ложной цивилизации, окруженных жалкими остатками великого, но чуждого искусства — теперь с любовью и трудами, следуя зову своего сердца, идущими вслед за природой: ничто для них не слишком великое, ничто слишком мелкое, все, от человеческого лица до домика улитки, они все точно изображают, и воистину, несмотря на всю техническую добросовестность, они умеют «передать невыразимое».658 Вскоре явился великий человек, взгляд которого глубоко проник в природу и который должен был бы оставаться примером для всех художников, Леонардо. «Ни один художник, — говорит современный историк искусств, — неосвободился настолько полно от остатков античности — один-единственный раз он упоминает в своих многочисленных сочинениях Graeci е Romani, и то в связи с определенными драпировками».659 В своей знаменитой «Книге о живописи» Леонардо постоянно наставляет художников, что они должны все рисовать из природы, никогда не полагаться на свою память (76), даже когда они не стоят у мольберта, в путешествиях, на прогулках, всегда непременным долгом художника является изучение природы; он не должен проходить без внимания даже мимо пятнышка на каменной стене, мимо пепла погасшего костра, тины и грязи (66); его глаза должны стать «зеркалом», «второй природой» (58а). Альбрехт Дюрер, равный по величине современник Леонардо, рассказывал Меланхтону (Melanchton), что в юности он восхищался картинами в основном как изображением фантазии, а свои собственные оценивал по степени многообразия; «став старше, он начал наблюдать природу и копировал ее первоначальный облик и понял, что эта простота — высшее украшение искусства».660 Известно, насколько точны наблюдения природы у Дюрера, кто этого не знает, может посмотреть акварельные эскизы «Маленького зайца» (№ 3073) или же неподражаемый шедевр малой живописи — «Крыло сизоворонки» (№ 4840, собрание Альбертины).661 С какой любовью изучал Дюрер мир растений, видно по изображению «Большая трава» и «Малая трава» в том же собрании. Должен ли я еще назвать Рембрандта, чтобы стало понятно, что все великие художники указывали тот же самый путь, показать, насколько далеко пошел его натурализм, т. е. верность природе, натуре, даже в свободных композициях, что до сегодняшнего дня мало у кого хватало силы и мужества следовать за ним? Хочу привести мнение специалиста. О «Милосердном самаритянине» Зейдлитц говорит: «Здесь нет патетического, обращенного к зрителю героизма; участники действия заняты собой. Фигуры, лица, жесты наполнены внутренним волнением».662 Это означает, как мы видим, вершину натурализма: правда души вместо внешнего формального построения по мнимым законам. Ни один итальянец не достигал этой вершины. Существуют действительно вечные законы, в том числе вне эстетических справочников. Первый гласит: будь верен себе! (с. 508 (оригинала. — Примеч. пер.)). Поэтому так высоко стоит Рембрандт для германцев и долго будет оставаться пробным камнем, по которому можно узнать, идет ли изобразительное искусство по настоящему, правильному пути или заблудилось в чужих странах. Напротив, классическая реакция, так насильно действующая в конце XVIII века, является заблуждением и создает ужасное заблуждение.