Я сознательно выделил особо борьбу между Севером и Югом в ее проявлении только внутри римской церкви, не только потому, что я уже имел возможность говорить о других явлениях, или потому, что они исторически относятся к следующей культурной эпохе, но потому, что, как мне кажется, именно эта сторона чаще всего остается без внимания и что именно она имеет большое значение для понимания нашей современности. В результате Реформации впоследствии укрепилась католическая церковь, так как из ее среды выделились не поддающиеся ассимиляции элементы, которые в лице покорных, но тем не менее мятежных сыновей — подобно Карлу Великому и Данте — принесли намного больше опасности, чем если бы они были врагами, элементы, которые внутренне тормозили логическое развитие римского идеала и внешне не могли или очень мало ему способствовали. Такой Карл Великий с таким Данте, как рейхсканцлером, проточил бы римскую церковь до основания. Лютер же просвещает ее собой, так что собор в Триденте означает для нее утро нового дня.
Религиозные расовые инстинкты
Здесь я не хочу возвращаться к затронутым уже ранее расовым различиям, даже если они и лежат в основании борьбы между Севером и Югом, но я не хотел бы прерывать данное краткое размышление о северной силе в христианской религиозной борьбе и переходить к «Риму» без того, чтобы попросить читателя взять в руки хорошее произведение по истории, например первый том «Немецкой истории» («Deutsche Geschichte») Лампрехта; при внимательном изучении становится очевидно, насколько глубоко укоренились в германском народном характере определенные основные убеждения. Одновременно мы научимся понимать, пусть даже Якоб Гримм прав, утверждая, что «германская сила решила победу христианства»,142 что это христианство значительно отличается от христианства эпохи хаоса народов. Речь идет одновременно об извилинах мозга:143 что туда вкладывается, то должно принять их форму. Подобно лодке, которая, доверившись внешне однообразному океану, пойдет разными путями, в зависимости от того, в какой поток попадет, точно так же одни и те же идеи прокладывают в различных умах разные пути и попадают в такие области, которые имеют мало общего. Насколько большое значение, например, имеет у древних германцев вера в «общую, неизменную, предопределенную и предопределяющую судьбу»!144 Уже в этой, общей для всех индоевропейцев «извилине» заключается — возможно, наряду со многими суевериями — гарантия богатого духовного развития в различных направлениях и на определенных путях. В направлении идеализма вера в судьбу приведет с естественной необходимостью к религии Благодати, в направлении эмпиризма — к строго индуктивной науке.
Потому что строго эмпирическая наука не является, как часто утверждают, врожденным врагом всякой религии, тем более учению Христа; как мы видели, она прекрасно могла бы ладить с Оригеном, и в девятой главе я покажу, что механизм и идеализм — братья. Наука же не может существовать без понятия непрерывной необходимости и поэтому, как должен был признать даже Ренан, «всякий семитский монотеизм изначально является противником любой физической науки».145 Как и иудаизм, в качестве основного догмата неограниченный творческий произвол постулирует развившееся под римским влиянием христианство. Отсюда антагонизм и не имеющая конца борьба между церковью и наукой. У индийцев ее не было, германцам она была навязана искусственно.146 Столь же важен факт, что для древних германцев — подобно индийцам и грекам — нравственные размышления не обостряются в вопросе о добре и зле.147 Отсюда с той же самой необходимостью должно было произойти развитие религии веры в отличие от религии дел, т. е. идеализм в отличие от материализма, внутреннее, нравственное преображение в отличие от семитской святости закона и римского хлама отпущения грехов. Здесь у нас прекрасный пример о значении направления, т. е. простого ориентира в духовном пространстве. Никогда никто не учил, что жизнь может быть хорошей без добрых дел,148 и наоборот, молчаливой предпосылкой иудаизма и религиозной нормой римлян является, что добрые дела без веры бесполезны. Каждый из взглядов сам по себе одинаково благородный и моральный, но в зависимости от того, какой из них подчеркивается больше, приходят к тому, чтобы сущность религии полагать во внутреннем преображении человека, в его убеждениях, в образе мыслей и чувств, или же наступают внешние предписания, спасение, вызванное внешними причинами, ведение записи добрых и злых дел и расчет нравственности подобно активам.149 Не менее примечательны такие вещи, как невозможность разъяснить древним германцам понятие «бес». Слово «мамон» Вульфила перевел как «толпа животных», но слова «веельзе- вул» (евр. «повелитель мух») и «сатана» остались без перевода.150 Счастливые люди! Задумаешься, если вспомнить иудейскую религию страха и постоянное упоминание баском Лойо- лой бесов и ада!151 Остальные вещи представляют чисто исторический интерес, например факт, что у германцев не было профессиональных священников, поэтому им была незнакома любая теократия, что, кстати, как показывает Ви- терсхайм, весьма облегчило проникновение римского христианства.152 Но я предоставляю читателям самим провести исследование врожденных религиозных направлений, чтобы у меня осталось место для рассмотрения третьей крупной силы в борьбе, необходимое для обсуждения Востока и Запада.