Христианство как обязательная мировая религия является римской имперской мыслью, не религиозной идеей. Когда светская империя поблекла и исчезла, осталась данная мысль. Декретированная императором религия должна была скрепить расползавшийся по швам мир, это было благом для всех людей, поэтому наиболее разумные все более притягивались к Риму, потому что там можно было найти не просто религиозный энтузиазм, но уже существующую практическую организацию, которая неутомимо действовала во всех направлениях, стремилась подавить всеми средствами противоположное движение, обладала знанием людей, дипломатической ловкостью и прежде всего центральным устойчивым стержнем, не исключавшей движение, но гарантировавшей устойчивость — непременный примат Рима, т. е. pontifex maximus. В этом заключалась прежде всего сила римского христианства как против Востока, так и против Севера. Кроме того, сюда относится факт, что Рим, находясь в центре хаоса народов и имея почти исключительно светские и государственные задатки, хорошо знал характер и потребности народа метисов, и у него не было глубоко укоренившихся национальной предрасположенности и национальных постулатов совести (если можно так выразиться), которые бы препятствовали проявлять любезность: при обязательном условии признания и сохранения его главенства. Рим был не просто единственной прочной церковной властью первого тысячелетия, но и самой эластичной. Нет ничего более жестоковыйного, чем религиозный фанатик. Даже самый благородный религиозный энтузиазм не будет легко приспосабливаться к иному мнению. Рим был суров и, если необходимо, жесток, но никогда не фанатичен, во всяком случае не в религиозных вопросах и в древние времена.
Папы были настолько терпимы, и так старались все сгладить, чтобы сделать приемлемыми для Церкви любые оттенки, что впоследствии некоторые из них, уже давно покинувшие временную жизнь, были в могиле отлучены от Церкви в угоду единству доктрины!164 У блаженного Августина, например, были свои неприятности с папой Зосимой, который считал догмат Peccatum originale недостаточно важным, чтобы ради него вызывать опасную борьбу с пелагианами (Pelagianer), которые к тому же совсем не были настроены антиримски, но наоборот, полагали папе больше прав, чем их противник.165 Если мы проследим историю Церкви отсюда и до большого спора о Благодати между иезуитами и доминиканцами в XVII веке (по сути то же дело, что и там, только с другого конца и без Августина, чтобы поставить заграждение материализму) и увидим, как папа пытался урегулировать спор тем, «что допускал обе системы (!) и запретил их сторонникам обвинять друг друга в ереси»,166 если мы внимательным взором проследим за этой историей, мы обнаружим, что Рим никогда ни на йоту не отступал от своих притязаний на власть, и в иных случаях был терпим, как ни одна другая церковная организация. Только горячие головы в его среде, в частности многие внутренние протестанты, а также сильная оппозиция извне постепенно навязали папскому престолу все более определенное, все более одностороннее догматическое направление, пока, наконец, легкомысленный pontifex maximus XIX века в своем Sillabus не объявил войну всей европейской культуре.167 Папы более ранних времен были мудрее. Великий Грегор горько жаловался на теологов, которые мучили себя и других вопросами о природе Божества и другими «непостижимыми вещами», вместо того чтобы заниматься практическими и благотворительными делами. Рим был бы рад, если бы теологов не было вообще. Как правильно отметил Гердер: «Крест, икона Богоматери с Младенцем, месса, четки имели больше значения, чем все утонченные спекуляции».168