Вполне естественно, что эта небрежность, моральная неустойчивость, беспринципность и светскость шли рука об руку. Это тоже был элемент силы. Греки слишком много и «утонченно» размышляли, религиозные германцы были слишком серьезны, Рим же никогда не отклонялся от золотого среднего пути, по которому идет огромное количество людей. Стоит только почитать произведения Оригена (как образец того, к чему стремился Восток), а затем как резкую противоположность этому Лютера «О свободе христианина» (как обобщение того, что Север понимал под религией), чтобы сразу понять, насколько и то и другое мало подходило для людей хаоса народов, и не только для них, но и для всех людей, которые были заражены ядом promiscua connubial. Лютер предполагает таких людей, которые находят опору в самих себе, людей способных к такой же внутренней борьбе, как его борьба. Ориген поднимается на высоты познания, где индийцы чувствовали себя как дома, но только не жители Римской империи, тем более такой человек, как блаженный Августин.169
Рим, напротив, точно понимал, как я только что заметил, характер и потребности того пестрого населения, которое в течение столетий должно было быть носителем и посредником цивилизации и культуры. Рим не требовал от своих сторонников ни величия характера, ни самостоятельности мышления, это у них взяла Церковь. Правда, место находилось и для мечтаний, и для талантов — при условии послушания — но эти талантливые и мечтательные люди были лишь вспомогательным войском, так как внимание было обращено к массе, для нее религия была перенесена полностью из сердца и головы в видимую Церковь, чтобы она была каждому доступна, каждому понятна, для каждого осязаема.170
Никогда ни одно учреждение не проявляло такого удивительного, сознательного знания сущности среднего человека, как эта Церковь, которая уже очень давно начала группироваться вокруг римского pontifex maximus как центра. У иудеев она заимствовала власть духовенства, нетерпимость, исторический материализм — но тщательно оберегала себя от неумолимо строгих нравственных заповедей и возвышенной простоты враждебного всякого суеверия иудаизма (так как этим она бы отпугнула от себя народ, который был более суеверным, чем религиозным). Она приветствовала германскую серьезность и мистический восторг, но следила за тем, чтобы строгая внутренняя жизнь не делала слишком тернистым путь к спасению для слабых душ и чтобы мистический взлет не освобождал от культа Церкви. Она не отодвинула сразу мифические размышления эллинов — она понимала их ценность для человеческой фантазии — но она лишила миф его пластического, невыдуманного, способного к развитию и потому вечно революционного значения, и сослала его на непреходящую неподвижность подобно идолу, которому поклоняются. В то же время она вобрала в себя церемонии и особенно таинства любящего роскошь, ищущего свою религию в волшебстве хаоса народов. Это ее стихия, единственное, что империя, т. е. Рим, привнесла самостоятельно в строительство христианства, и это способствовало тому, что — когда Святые Отцы не уставали находить в христианстве противоположность язычеству — большая масса людей, не заметив большой разницы, перешла из одного в другое: они вновь нашли пышные наряды клира, процессии, изображения, местные чудотворные святыни, мистическое претворение жертвы, вещественное обещание вечной жизни, исповедь, прощение грехов, отпущение грехов — все то, к чему они давно привыкли.
Победа хаоса народов
Об этом явном, торжественном вступлении духа хаоса народов в христианство я должен сказать несколько пояснительных слов. Он придал христианству особую окраску, которая до сих пор в большей или меньшей степени до сегодняшнего дня преобладает во всех конфессиях (даже отделившихся от Рима), и получил свое формальное завершение в конце периода, представляющего для нас интерес. Провозглашение догмата причастия, в 1215 году, означает тысячелетнее развитие в этом направлении.171