Присоединение к внешней религии апостола Павла (в противоположность его внутренней) обусловило во всяком случае один из иудейских аналогичных взглядов на искупительную жертву, однако именно иудеи заслуживают искреннего восхищения беспрерывной войной с суеверием и колдовством. Их религией был материализм, но, как я излагал ранее, абстрактный материализм, не конкретный.172 До конца же второго века нашей эры по всей Римской империи как чума распространялся полностью конкретный, даже если с мистической окраской, материализм. Выяснилось, что это внезапное возрождение старых суеверий исходило от семитов, в частности тех семитов, которые не находились под благотворным законом Иеговы.173 Иудейские пророки сами прилагали достаточно усилий, чтобы подавлять постоянно всплывающую веру в магическое действие жертвенного мяса,174 и именно эта вера, распространенная среди прирожденных материалистов, как пожар распространилась по всем странам сильно семитизированного хаоса народов. Вечной жизни желали эти жалкие люди, очевидно, ощущавшие, как мало вечности было в их собственном существовании. Вечную жизнь обещали им проповедники по-новому преобразованных таинств через посредничество «агапов», насладившись общей праздничной трапезой, когда плоть и кровь таинственно превращаются в божественную субстанцию, посредством которой тело человека также преображается, приобретая вечность, чтобы после смерти восстать к жизни вечной.175 Так, например, Апулей пишет о своем посвящении в таинства Изиды, что он не мог разглашать скрытое, а мог только сказать: он достиг границы царства мертвых, ступил на порог Прозерпины и оттуда вернулся «заново рожденным во всех стихиях».176 Мистики культа Митры (Mithras) также назывались in aeternam renati, рожденными вновь навечно.177
Сегодня не подлежит сомнению, что здесь мы видим возрождение древнейших, общих, тотемных представлений, представлений, с которыми давно и успешно боролись самые благородные умы всех стран.178 У меня вызывает сомнение, существовало ли представление у индоевропейцев в этой особой семитской форме египтско-римских мистерий, но именно индоевропейцы довели до ясности другую идею, а именно замена жертвы: in sacris simulate pro veris accipi.179
Так, например, уже у древних индийцев мы видим выпеченные пироги в форме диска (облатки), используемые вместо заколотого животного. И вот в римском хаосе, где все мысли неорганически перемешивались друг с другом, произошло слияние семитского представления магического превращения вещества в человеке с этим арийским символическим представлением simulata pro veris, которое в действительности имело целью всего лишь перенесение благодарственной жертвы, воспринимавшейся ранее буквально, в сердце приносящего жертву.180 Так, во время жертвенных трапез дохристианских римских культов больше не вкушали мясо и кровь, но хлеб и вино — магически превращенные. Сколь большую роль играли эти таинства, известно: каждый может вспомнить хотя бы, как читал у Цицерона «De legibus II», 14, что только эти таинства (уже тогда состоявшие из погружения в воду и трапезы) «дарили в жизни разум и в смерти надежду» человеку. Но всякий поймет, что в этом renati мы имеем перед собой понимание возрождения, прямо противоположное тому, которому учил и которое прожил Христос. Здесь противостоят христианин и антихристианин. Абсолютному идеализму, стремящемуся к полному преображению внутреннего мира человека, его мотивов и его целей, противостоит выросший до безумия материализм, который надеется при вкушении таинственной пищи на магическое превращение тленного тела в бессмертное. Это представление означает моральный атавизм, каким его могло породить только время абсолютного упадка.
Как и на другое, на эти таинства раннее, истинное христианство оказывало идеализирующее воздействие и использовало формы своего времени, чтобы наполнить их новым содержанием.
В наиболее древнем послеевангельском труде, в найденном в 1883 году «Учении двенадцати апостолов», мистическая трапеза является благодарственной жертвой (Евхаристией). Перед чашей община произносит: «Благодарим, Тебя, Отче наш, за священный виноград слуги Твоего Давида, о котором мы узнали от слуги Твоего Иисуса; слава Тебе во веки веков». Перед хлебом она произносит: «Благодарим Тебя, Отче, за жизнь и познание, которые Ты нам дал через слугу Твоего Иисуса; слава Тебе во веки веков».181 В более поздней книге, так называемых «Апостольских правилах», хлеб и вино называются «дарами во имя Христа».182 О превращении элементов в тело и кровь Христовы в те времена никто не знал. Для раннего христианства почти характерно, что они избегали столь распространенного в те времена слова «Mysterion» («таинство» — латинское «sacramentum»). Лишь в IV веке (т. е. лишь когда христианство стало официальной, обязательной религией абсолютно нехристианской империи) появляется это слово, но как несомненный симптом нового понятия.183 Однако лучшие умы не переставали бороться против этого постепенного введения материализма в волшебный мир религии. Ориген, например, считает, что не только «образно» следует понимать, когда говорят о теле Христовом во время Евхаристии, этот образ годится «только для наивных», в действительности происходит «духовное приобщение». Поэтому, по Оригену, безразлично, кто принимает участие в причастии, его вкушение само по себе не приносит ни пользы ни вреда, все зависит от убеждений.184 Августин находился в более тяжелом положении, потому что он жил в мире, ставшем столь грубо осязаемым, что он находит распространенное в Церкви представление, что простое приобщение хлеба и вина делает членом Церкви и обеспечивает бессмертие, при этом не имеет значения, как человек живет, в преступлениях или нет, против этого представления он часто и сильно боролся.185 Некоторые авторитетные Учителя Церкви, например, Христостом (Christostomos), утверждали уже в то время, что при вкушении освященной трапезы изменяется существо тела вкушающего. Тем не менее Блаженный Августин твердо держался мнения, что все таинства суть только символы. Sacrificia visibilia sunt signa invisibilium, sicut verba sonantia signa rerum.186 Причастие, по Августину, относится к телу Христа как слово к вещи. Если он тем не менее учит о действительном приобщении к божественному при причащении, то речь идет о приобщении души и через душу. Такое четкое высказывание не оставляет места никаким толкованиям и исключает позднейшее римское учение о святых дарах.187 Уже этих весьма беглых замечаний достаточно, чтобы даже совсем непосвященный читатель понял, что для понимания Евхаристии было два пути: на один путь указывали более идеальные, ориентированные на духовное начало таинства более утонченных эллинов (теперь как «праздники памяти», наполненные конкретным содержанием благодаря жизни Христа), другой путь присоединился к семитским и египетским колдовским учениям, хотел в хлебе и вине увидеть действительное тело Христа и его вкушение привести к магическому превращению.