Еще Аристотель говорил: «сначала собрать факты, затем осмысленно их соединить». Первое есть открытие, второе — наука. Юстус Либиг — о нем я особенно охотно буду говорить в этой главе, так как он является представителем настоящей науки — пишет: «Всякое (научное) исследование является дедуктивным или априорным. Не существует эмпирического последующего исследования в обычном смысле. Эксперимент, которому не предшествует теория, т. е. идея, соотносится с изучением природы точно так же, как грохот детской погремушки с музыкой».270 Это относится к любой науке, так как всякая наука есть исследование природы. И если часто трудно провести границу, трудно для того, кто не присутствовал в мастерской во время работы, то она все же реальна и приводит прежде всего к пониманию: девять десятых так называемых ученых XIX века были лишь лаборантами, которые либо случайно обнаруживали факты, не имея при этом никакой предшествующей идеи, т. е. собирали материал, либо как несколько выдающихся личностей — Кювье, Якоб Гримм, Бопп (Ворр), Роберт Бунсен (Bunsen), Роберт Майер, Кларк Максвелл, Дарвин, Пастер, Савиньи, Эдуард Ройсс (Reuss) и т. д. — рабски подчинялись выдвинутой идее и благодаря ее освещению создавали нечто полезное. Никогда нельзя терять из виду эту границу истинной науки по направлению вниз. Точно так же, как вверх.
Как только ум не только, как в случае Гальвано, соединяет наблюдаемые факты «предшествовавшей идеей» друг с другом и организует их в продуманное знание, но на основании полученного в результате открытия материала поднимается до свободного умозрительного рассуждения, речь идет уже не о науке, но о философии. Происходит мощный скачок, как от одного небесного светила до другого. Речь идет о двух мирах, отличающихся друг от друга как звук от воздушной волны, как выражение от глаза. В них проявляется непреодолимая двойственность нашего существа, характера, поведения. В интересах науки (которая без философии не может стать элементом культуры), в интересах философии (которая без науки похожа на монарха без народа) было бы желательно, чтобы каждый образованный человек ясно осознавал эту границу.
Но именно в этом отношении было и будет еще очень много погрешностей. XIX век перемешивал понятия как на кухне ведьм, предпринимал противоестественные попытки соединить науку и философию, и злоумышленники могли, подобно ведьмам, сказать о себе:
И если нам повезет, И если удастся, То это мысли.
Мысли же есть и потом, потому что никогда не везет и никогда не удается. Вот все, что касается понятия науки. Промышленность я склонен отнести к группе знаний, потому что из всех видов человеческой деятельности именно она находится в самой непосредственной зависимости от знаний. Подобно науке она опирается на открытия, каждое промышленное «изобретение» означает комбинацию известных фактов благодаря «предшествовавшей идее» (как сказал Либиг). Однако опасаюсь вызвать противоречие, так как, с другой стороны, промышленность тесно связана с экономическим развитием и таким образом является основой всей цивилизации. Никакая сила в мире не может задержать промышленные достижения. Промышленность почти напоминает слепые силы природы: перед ней нельзя устоять, и даже если она, подобно прирученному зверю, кажется укрощенной и служит человеку, никто не знает, куда она приведет. Развитие взрывчатых веществ, стрелкового оружия, паровых машин — вот примеры и доказательства. Как метко сказал Эмерсон (Emerson): «Машиностроение нашего времени подобно воздушному шару, улетевшему вместе с аэронавтами».271 Непосредственное обратное влияние промышленности на знания и науку очень наглядно прослеживается на примере книгопечатания. Под экономикой я понимаю общее экономическое положение народа: иногда это очень простая картина даже при наличии высокой культуры, например в древней Индии, иногда необыкновенно запутанная, как в древнем Вавилоне или как у нас, германцев. Этот элемент центральный для всей цивилизации, его действие направлено вверх и вниз, накладывая свой отпечаток на все проявления общественной жизни.